И добавляет еле слышно, для себя одного:
- Подотчетен лишь Богу. Ибо в душе верую.
Никита силится, силится разобрать, разгадать эти слова. В них, именно в них самый главный смысл бытия. Вот сейчас, сейчас он их услышит, поймет, еще чуть-чуть, ну...
- Никита, что ты так стонешь? Или привиделось что? - разбудил его голос жены.
- Сон, мне приснился сон, - сказал он удивленно. - Ты же знаешь, что я всегда сплю без снов. А тут...
- Неужто кошмар какой? - зевнула Нина
- Нет, не кошмар, - возразил он. И рассказал ей все в мельчайших деталях. Закончил вопросом, который, видимо, мучил его даже во сне:
- Что же Он сказал в конце? Уверен, это было что-то очень важное. Что? Что?
- Зачтокал! - засмеялась она. - Подумаешь, сон! Раньше сам хохотал над всеми нашими снами. Над бабкой Федорой, помнишь? Ничего в нем, в твоем сне, вещего и нет.
Никита покачал головой:
- Последние слова... В них все дело.
И, смятенный, пошел в душ.
В середине дня, когда Никита подписывал срочную секретную докладную в ЦК "О состоянии политико-моральной воспитательной работы и настроениях в парторганизации Краснопресненского района г. Москвы", на его столе зазвонил городской телефон.
- Послушай, - кивнул он Алевтине, продолжая вычитывать текст.
- Райком партии, - сообщила она в трубку начальственным тоном. - Кто его спрашивает? Сейчас узнаю.
Прикрыв трубку рукой, тихо сказала: "Это падчерица Гордеева". Никита оторвался от докладной, пристально, зло смотрел какое-то время на Алевтину, словно говоря: "Ты во что меня втравить хочешь? Не вчера родилась, сама сообразить могла бы, как ответить". Сказал, вновь берясь за документ:
- Меня нет. На совещании.
- Вы слушаете? - холодно поинтересовалась Алевтина. - Он на совещании в горкоме. Нет, сегодня уже не будет. Когда приходит на работу? Рано приходит. Нет, завтра звонить не стоит. Он уезжает вечером в командировку на Алтай. На две недели. Понимаю, гражданка Гордеева, понимаю. Но что же я могу поделать? Я всего лишь технический секретарь...
Дворницкая находилась под парадной лестницей педагогического училища. Она находилась там и тогда, когда в этом здании - самом импозантном и внушительном (не считая двух-трех доходных домов) на всей Большой Ордынке, построенном в середине девятнадцатого столетия - располагалось реальное училище. Пройти в нее можно было и через парадный вестибюль с зеркалами во всю стену, элегантными, сверкающими вешалками, двумя гардеробами и двухметровыми статуями Афродиты и Афины-Паллады, встречавшими входящего с улицы в холл мимо преподавательской. Однако, Кузьмич делал это лишь когда предстояло работать перед фасадом накануне праздников. Обычно же он даже в пять утра выходил через двор, приводил в порядок свою часть улицы, мел, скреб, чистил тротуар и вдоль фасада, и вдоль фигурного металлического забора со стороны Маратовского переулка, и у всего фасада общежития, глядевшего на Малую Ордынку, и возвращался к себе часам к девяти вновь через двор. В то утро он пришел домой на час позднее - заболел истопник Николай, и Кузьмичу пришлось протопить четыре голландки в общежитии. Войдя в дворницкую, он скинул старый кожух, стряхнул снег с треуха, снял валенки и сел на табуретку, прислонился спиною к печке. Сделал "козью ножку", всыпал в нее моршанской махорки, закурил. Зажмурился. Не раскрывая глаз, спросил:
- Что бают про дилехтора?
Жена его Ксюшка достала из печки чугунок, налила мужу стопку водки по случаю начала Сыропустной недели. Кузьмич выпил, крякнул, макнул в щи ломоть черного хлеба. Закусил. Разжевал головку чеснока, стал хлебать щи, доставая из чугунка дымящуюся жижу расписной деревянной ложкой.
- Карахтерный. И горазд строгий, - ответила, наконец, она. - Глазища черные. Так ими и зыркает.
- Со мной вчерась за ручку поздоровкался, - сообщил Кузьмич и вопросительно посмотрел на Ксюшку - мол, что ты на это скажешь?
- Ему барску руку сунули, он и обзарился, - заверещала она. Вдругорядь поболе жалованья проси. Кажи: на харчи дитю и жинке никак нехватат. Тю их всех, начальников-нахлебников. Захребетники постылые!
