— Не знаю, — честно признался Константин. — Теперь я совсем запутался.
— А ты вот послушай меня. Был такой писатель у нас, довольно удачливый, но посредственный, звали — Юрий Маркович Нагибин. Когда он только родился, его мать, дворянка, развелась со своим русским мужем и вышла замуж за еврея. И сыночку дала отчество нового супруга. Так-то он не Маркович, а Кириллович. Короче, более половины своей жизни он считал себя евреем. А когда стукнуло под пятьдесят, узнал, что все-таки русский. Представляешь, каково ему было? Все равно, если бы китаец под старость узнал, что он чистокровный негр.
— Это ты, Митя, у нас писатель, я всего лишь санитар.
— Но надо же ассоциировать себя с каким-то одним народом.
— А мне кажется, что важна не кровь, которая в тебе течет, а почва, которая у тебя под ногами, на которой ты вырос.
— Ему жениться надо, — произнесла Катя. — Тогда и почва под ногами будет. Твердая.
Они сдвинули бокалы и выпили.
— Кстати, как там твоя Рита? — спросил санитарный писатель.
Костя задумался, не отвечая. Только сейчас он мучительно осознал, как ему не хватает этой милой, красивой, пусть даже вздорной и глупенькой, но ненасытной в любви девушки, с которой они ссорились по сто раз в день и тут же мирились, разумеется, в постели. Более пяти месяцев он ее не видел. Теперь страстно захотелось обнять ее, поцеловать, прижаться к ней всем телом.
— Эй, Костя? — вывела его из оцепенения Катя. — Ты чего-то взгрустнул!
— Никто меня не любит, никто не жалеет, пойду я на болото, наемся жабонят, — откликнулся он. И действительно встал, допивая свой стакан.
— Куда это ты собрался? — спросил Митя.
— К Ритуле. Я знаю, где она может быть.
— А работа?
— Скажите, что я… умер!
— Не шути так! — крикнула ему вслед Катя.
Глава одиннадцатая
Пути и перепутья
Когда-то Константин выспросил у Риты адрес ее постоянного фотографа, снимавшего красотку для глянцевых журналов. И сейчас он брел по ночной пустынной улице как раз к этой фотостудии. Надежды обнаружить там Риту было мало, но рискнуть стоило. По крайней мере, могут подсказать, где ее искать. Ночь была теплая, ярко светили луна и звезды, в душе звучали грустные скрипки. О свалившихся на него проблемах Костя старался больше не думать. Ему вдруг почему-то казалось, что вот вернет он Риту — и тотчас все как-то само собой образуется. Все будут счастливы и довольны. А все потому, что он сейчас чувствовал себя очень одиноким…
В заборе отыскалась железная дверь. Звонка не было. Костя постучал. Потом снова — все громче и громче. Через минуту он уже барабанил в противную железяку руками и ногами. Наконец щелкнул засов и дверь отворилась. Перед Константином предстал полусонный молодой человек, обритый наголо, в длинном драповом пальто, ковбойских сапогах со шпорами и с серьгой в ухе.
— Манекен? — спросил он, зевая. — На съемки? Чего-то я тебя раньше не видел.
— Я к Рите, — ответил Костя. — Она не у вас?
Странный человек с минуту разглядывал его, изучая, затем коротко сказал:
— Топай за мной.
Костя пошел следом за ним по каким-то полутемным переходам и очутился в большом павильоне фотостудии. Горело несколько ламп. Помещение было уставлено декорациями, мебелью различных эпох, аппаратурой. Пахло духами, фотопленкой, пивом. В углу стояла огромная кровать с балдахином, под которым могло бы поместиться сразу человек десять, если их положить штабелем. Наверное, так тут и поступали, когда оставались на ночь. Но сейчас здесь лежала одна Рита и крепко спала. Фотограф подошел к кровати, ткнул в девушку пальцем, сам сбросил пальто, оказавшись совершенно голым и завалился в постель, натянув на себя одеяло.
— Сапоги бы тоже снял, — посоветовал ему Костя.
— Я сапоги никогда не снимаю, — откликнулся фотограф. — Я в них родился и умру. Не мешай спать.
— Тады ладно, приятных сновидений.
Он сел на кровать, рядом с Ритой и потряс ее легонько за плечо. Затем подозрительно приподнял одеяло, словно ожидая и ее увидеть голой и в туфельках, но на девушке было белое ажурное белье. Он вспомнил, что фотограф предпочитает мальчиков и успокоился.
— Проснись, голубка, — прошептал он в ее ушко.
