К открытой воде подвел яхту часа через четыре. Долбил лед то багром, то якорем. Запускал двигатель на малых оборотах, давил ледяной панцирь массой мощного корпуса. Вся нижняя одежда была мокрой от пота. Пришлось снимать, растирать себя снегом и на голое тело натягивать грубый шерстяной свитер. Как ни старался бодриться, нет-нет, да и охватывала жуткая тревога. К дому до темноты не дойти. Придется останавливаться в какой-нибудь деревне, связываться с участковым да просить помощи.
Поднял грот и, глядя в испуганные глаза Кассиопеи, тихо попросил: «Помоги, милая. Не дай пропасть!»
Подгоняемая ледяным ветром, «Кассиопея» мчалась вперед, словно хотела убежать от всего этого ужаса. Но мертвое тело злорадно покачивалось на мягком диване каюты. На душе у Александра было так погано, что не помогали никакие молитвы. Мозг точила злая мысль: «Хотел сделать из судна храм для души, а возишь покойников!» Горько вздохнул. Давно уж собирался освятить яхту, да все недосуг было.
К ближайшей деревне подошел в сумерках. Лед у пирса, куда причаливала комета, был разломан ветром. Хоть в этом повезло. Дом участкового весь светился огнями. По шуму и радостным крикам нетрудно было догадаться, что в нем много гостей. Праздник какой, что ли? Заполошные собаки, надрываясь от лая, чуть не из кожи вон лезли, бдительно предупреждая хозяев о странном незнакомце. Вот, наконец, на крыльце раздались тяжелые шаги.
— Кого там принесло? — спросил недовольный хмельной голос.
— Вы участковым будете?
— Ну, я, а что?
— Собак уймите, разговор есть.
Хозяин цыкнул на собак.
— Откуда будешь? И что там у тебя? — не открывая калитки, сурово вопрошал участковый.
Выслушав Александра, сморщился, как от зубной боли.
— Угораздило тебя, парень, свалиться на меня в такой день! Внук у меня родился! Ножки ему со сватами обмываем. А ты со своим «жмуриком»! Черт тебя подери! Пожалей ты меня! Переночуй, да двигай с утра пораньше в город. Знаешь, с ним возни сколько будет!
Глядя на помятое лицо участкового, Александр кивнул:
— Ладно! Только хоть чаю дай, а?
Тот крякнул, сплюнул прилипший табак с губ. Загнал собак в будки. Провел его в кухню, налил стопку водки, навалил верхом тарелку тушеной картошки, поставил на стол стакан горячего чаю. Ночлега не предложил. Дело понятное. Поди знай, что за человек. И на том спасибо.
Почуяв покойника, в деревне всю ночь выли собаки. Выли на разные голоса, будто в хорошем хоре. Как они, бестии, чуют этот тонкий мир? Не лето ведь, чтобы запах шел. От воды тянуло холодом. И хоть спальник был зимним, к утру его стала пробирать дрожь. Пришлось снять с покойника одеяло. В иллюминатор заглядывала луна. Рот у Николая был приоткрыт, и Александру казалось, что тот чему-то ухмыляется.
Забылся только к утру.
И целый день сидел на ветру у румпеля. От холода даже мысли двигались сонно и лениво. Не приведи, Господи, доставить смертью своей кому-нибудь столько хлопот! Уж если суждено, так лучше утонуть, да так, чтоб никто не знал, где искать. Как говорится: и концы в воду.
В родной город пришел в сумерках. Прикинул, поразмыслил да и направил яхту к пристани комбината. Тихая губа яхт-клуба наверняка скована льдом.
Первым делом с вахты позвонил Петровичу. Тот долго молчал в трубку, не зная, как реагировать на услышанное.
— Ты Елене Ивановне позвони, ладно, — хрипло попросил Александр. — А я в милицию и на «Скорую» сообщу. На яхте ждать буду.
Спустился в каюту и бездумно уставился на фонарь, что тянул свой любопытный глаз с пристани к иллюминатору. Все тело колотило каким-то странным ознобом. Не то, чтобы от холода, от какого-то внутреннего напряжения. Как бы хотелось, чтобы все это оказалось нелепым сном. Шевельнулся бы парень да зевнул во весь рот. Но от застывшего тела исходил какой-то тихий ужас. Любой живой звук казался неуместным и диким в закрытом пространстве каюты, которое сейчас так тесно соприкоснулось с миром иным.
«Милицейская» и «Скорая» подъехали почти одновременно. Вопросов много не задавали. Бегло осмотрели труп, быстро составили акт, попросили написать «объяснительную». Пробежав глазами записку, молодой лейтенант, позевывая, предупредил:
