И когда голос умолк, она увидела, что жива еще.
Молчание было долгим. Во всяком случае, невозможно было бы определить, сколько времени оно продолжалось. Нет меры, которой можно было бы измерить его. Голос зазвучал вновь, но из какой дали донесся он!..
– Отдохните, пощадите свои силы. Вы и так довольно сказали.
– Довольно сказала? Что сказала? Я ничего не говорила!
– Мы говорили, – продолжал голос, – и говорили весьма долго. Взгляните, небо уж светлеет, скоро ночь кончится.
– Неужели я говорила? – снова спросила она с мольбою в голосе.
И вдруг Мушетта вскричала (так при пробуждении в уме вспыхивает с неумолимой очевидностью воспоминание о совершенном накануне):
– Говорила! Говорила!
В серых рассветных сумерках она разглядела наконец лицо кампаньского викария. Оно выражало безграничную усталость, а глаза, где пламень угас, словно пресытились созерцанием тайного.
Мушетта чувствовала себя такой слабой, такой беспомощной, что, казалось ей, не была бы в состоянии сделать ни одного шага вслед ему или прочь от него. Некоторое время она пребывала в нерешимости, потом проговорила:
– Возможно ли?.. По какому праву?..
– Я не имею на вас никаких прав, – мягко ответствовал викарий. – Если Господу…
– Господу! – начала было она, но не могла кончить. Мятежный дух словно оцепенел в ней.
– Как вы бьетесь в его руке,- печально молвил Дониссан. – Удастся ли вам вырваться? Не знаю…
Он умолк, затем с невыразимым смирением сказал:
– Пощадите меня, дочь моя!
Викарий был ужасающе бледен. Протянутая к ней рука неловко упала, он отвел глаза.
А Мушетта уже зло стиснула кулачки.
Он увидел ее такой, какой неясно различал в потемках, час тому назад, увидел искаженное судорогой, неузнаваемое лицо преждевременно состарившейся девочки. От сознания тщетности усилий, бесплодного расточения сокровищ милосердия, от предчувствия неотвратимого у него заныло сердце.
– Господь! – снова вскричала она, злобно смеясь.
Над землей вставал бледный рассвет, но они видели лишь отражение его на своих лицах, ставших какими-то торжественно-значительными. По правую руку от них едва проглядывала сквозь утреннюю мглу убогая деревенька, приютившаяся меж холмов. Единственным вестником жизни среди раскинувшейся насколько хватал глаз равнины была тонкая струйка дыма, курившегося над незримою кровлею.
Мушетта перестала смеяться, зыбкий огонек в ее глазах погас. Неожиданно она взмолилась снова, жалкая, измученная, упрямая:
– Я не хотела оскорбить вас… Ведь вы солгали мне? Я ничего не говорила, да и что я могла бы сказать? Мне кажется, я спала… Я спала?
Казалось, он не слышал ее. Она продолжала:
– Не отталкивайте меня… Вы должны ответить… Я исполню все, что вы ни прикажете мне!
Никогда еще голос странной девицы не звучал столь приниженно и просительно.
Однако и теперь он ничего не сказал.
Она отступила на несколько шагов, нахмурилась, долго глядела на него исподлобья пылающим взором и вдруг выкрикнула:
– Я во всем созналась! Вы знаете все!
Но сразу спохватилась:
– Впрочем, не все ли равно – когда? Я ничего не боюсь… Какая разница!.. Скажите только… прошу вас, скажите, что такое вы сделали? Правда, я говорила во сне?
Мушетта была измучена до крайности, но неодолимое любопытство толкало ее к новой затее. Щеки ее зарделись, в очах снова зажегся мрачный огонь. Викарий смотрел на нее с состраданием, может быть даже с презрением.
Ибо, к великому его изумлению, видение померкло, растаяло. Слишком свежо и ясно было оно еще в памяти, чтобы можно было усомниться. В ушах еще звучали сказанные ими друг другу слова. Но вот мрак сгустился вновь. Почему не послушался он тогда внутреннего голоса, велевшего ему без промедления замкнуться в себе? Ибо перед собою он зрел лишь жалкое создание, наспех чинившее порвавшееся вдруг сплетение лжи… Но разве сам он, в почти божественном порыве, не освободился на краткое мгновение – целую вечность! от пут своей природы? Ужель отчаялся он, утратив сие могущество? Иль овладело им безумное желание вернуть его? Иль обуял гнев, когда жалкая девчонка, совсем еще недавно бывшая совершенно во власти его, восстала вновь? Он пожал плечами, и было в этом движении что-то в высшей степени оскорбительное.
