– Да ты бы свозил ее к акушерке, что ль, – небойсь, есть земская-то?
– Ну, уж куда там!.. В позапрошлом году так-то бачка помирал… Тоже научили, это, к дохтуру… Приехал я, а он стоит на крылечке, перчаточки надевает – таково сердито! – должно, малы они ему… Тройка тут готова, ямщик… К вашей милости, говорю… «Что?» – спрашивает… Вот – умирает, колотье замучило… Указываю, это, на бачку-то – он в телеге под войлочком лежит, невмоготу ему слезть-то… «Некогда, говорит, пойди к фершелу»… Взял да укатил, только я его и видел… Ну, посмотрел я, это, ему вслед, да еще себя выругал… Для нас ли этот народ заведен! – только присловье одно… Пошел к фершелу… Ну, фершелок, известно, пьяненький: дал чего-то в пузырьке, – пои, говорит…
Григорий замолчал.
– Ну что же, полегчало?
– Кому? Бачке-то? – спохватился он, – известно, помер… Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило – в два конца-то, почитай, сорок верст… А уж работник был, царство ему небесное, и-и… – он покачал головой. – Как жив-то был – мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо… Завезешь, завезешь хлебушка с поля… Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь… ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей… туда-сюда, глянь – до поста-то великого еле-еле протянешь… Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка – все бы сподручнее…
– Разве нет коровы-то?
– Летось с укциону продали… Барину тут задолжал – не отработал…
Григорий вздохнул.
– Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то… Грудной-то нудится-нудится, тоска… С утра до ночи ноет… Известно, кабы молочка, глядишь – и справился бы… Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал…
– Чем же вы маленького-то кормите? – удивился я.
– Махонького-то? Да чем… хлебушка нажуешь с солью…
Он замолчал и старательно начал оправлять полость, покрывавшую мои ноги.
Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.
Вьюга опять закрутила.
– Калинкины дворики виднеются! – послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.
– У… понесло-то!
– А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? – закричал я ему, – может, опять поутихнет.
– Что ж… Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч… Заедемте… Изба чистая…
– Ну ладно!
Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов…
Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.
Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы… Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака…
Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с «белою» печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная солоница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.
Меня встретил хозяин. Это был высокий, статный мужик, с красивым, открытым лицом, с большою русою бородою. Сильная проседь серебрилась у него в волосах; серые глаза глядели умно и насмешливо… По тонким губам бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмешка… Вообще в нем сразу что-то располагало, – есть такие симпатичные лица.
Поздоровались. Я снял шубу и подошел к столу.
– Аль по нужде какой едешь? – спросил меня Андреян Семеныч, бережно вешая мою шубу ближе к печке. Голос у него был приятный и добродушный, но опять-таки с легким оттенком насмешливости.
Я ответил ему, куда еду. Он слегка покачал головой и, накинув полушубок на плечи, вышел из избы. Колокольчики звенели где-то на дворе.
На задней лавке что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; с палатей выглядывали веселые русые головки детей.
