Говор слышался с палатей.
– Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? – задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.
– Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно… – отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией.
– Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?
– А бреду я, братик ты мой, в Томскую, – для осмотра, значит…
– Это, к примеру, насчет новых местов?
– Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что…
– Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?
– Что ж поделаешь… – вздохнул ходок, – уж больно житья не стало… Никаких волей тебе нетути… Так и порешили – идти всем миром…
– Велико ваше село-то?
– Да душ около пятисот наберется.
Сторож глубокомысленно засвистал.
– Кто же вас пустит-то?
– Как не пустить… Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит… В кажинной избе хворый, либо два… На погост то и знай таскают… А с чего? – с голодухи… Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят… Что ж… поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую…
– Ведь они у всех одни – вол-то!.. А вот мы терпим… Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем…
– Земельки-то у вас побольше, братик ты мой…
– Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке…
– Э!.. – протянул насмешливо ходок, – это вы жители… Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона… Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то… Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, – пустить некуда… уж и так она, сердешная, извелась совсем… Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить – ребятишек обогреть… Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем… Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, – ну, и плачь… Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой…
– А небось кабак полон? – скептически заметил сторож, сплевывая сквозь зубы и расправляя чубуком трубки свои седые усы.
– Известно полон, – горячо заговорил ходок, – небось, брат, как горе-то навалится, не токмa что в кабак, в прорубь забежишь… Кабы оно, горе-то, какое часовое, наносное, так взялся бы за ум да опять справился… А то ноне голодаешь, а завтра еще пуще… Ноне у те коровенку ведут с двора, завтра – овец последних… Ноне хорош годок, да к посту хлебушка нетути, а завтра – он и вовсе, може, не родится… Вот оно что в кабак-то гонит, милый ты человек… Горе-то, оно вековешное… с шеи-то его не скопнешь: хошь ходи в кабак, хошь в рот капли не бери, все едино… хошь работай, хошь плюнь… А вино, сам знаешь, память отбивает: море по колено… Вот его мужичок-то и любит… А уж коли он в достатке – в кабак не пойдет: шкалик-то какой дома выпьет… Известно, уж пьянство – плохая статья, да сердце-то свое человек переломить не может, братик ты мой, а сердце-то у него вчастую кровью обливается… Ну, вот он ее и душит…
Ну, правда, – продолжал он, снова впадая в добродушный тон, – много есть и балуются, особливо молодые парни… Есть такие – стащит что попало, да в кабак… У нас, летось, одного мальчика осудили – в церкву залез… Ну, это, я так полагаю, от кабатчиков больше – сомущают… А малый молодой, пожить-то хочется, ну и липнет, ровно муха к меду… Эх, грехи, грехи!
– Что же это у вас земельки-то обмалковато? – перебил ходока сторож.
– Да мы встарину-то лесом владали – Будиловским бором… Без мала две тыщи десятин было… Да лес-то тот у нас казна отбила.
– Как же так? – заинтересовался сторож.
– То-то все простота… Ишь, ни плантов, ни документов нетути: лет, може, шестьдесят тому брали их в суд, они там и сгори, – в те поры вся архива сгорела… А лес-то был нам закреплен царицей Екатериной – грамота от ней была: владать нам веки-вешные Будиловским бором…
– Что ж, вы хлопотали?
