На крыльцо тут же вышла бабка Мирона, приласкала вылезшего из будки Желтяя и пошла на огород.
Тут и дурень сообразил бы, что пора вертаться. Я скатилась с ольхи, разорвав по подолу сарафан, метнулась обратно к дому.
Пока бежала, сердце билось часто, но не от бега, а от смятения. Неужто и вправду эта краса — моя мать? И как у такой лебедушки, какую и королевичу за себя взять не зазорно, уродилась такая уродина?
Чуднее всего было то, что смотрелась госпожа в вишнях девкой на выданье. А не мамкой, у которой уж свое дите в невестину пору вошло.
По дороге в малиннике, что оплетал березы в десяти шагах от огорода, на глаза попалась морда медведя. Я ему кивнула на бегу — пусть знает, что добро не забуду. Вечером непременно снесу за огород ломоть хлеба с медом, а то и два. Заслужил.
С бабкой мы встретились у самого плетня, что огораживал грядки с капустой.
— Слышь, деваха. — Горестно сказала Мирона. — Ведь та баба — она за тобой приехала.
Я замерла. Таким голосом бабка разговаривала лишь тогда, когда больной, что нам привезли, уже не жилец.
— Мать это твоя. — Продолжила Мирона голосом чуть помягче.
— Уже догадалась. — Я кивнула, глянула на неё настороженно.
Бабка вздохнула с надрывом. И тут же уперла руки в боки, нахмурилась.
— Ишь ты, догада. Придется тебе с ней поехать. Сама знаешь, кто породил, того и дитя. Она госпожа, таким не перечат.
Я смотрела на неё и ушам своим не верила. Мирона меня гнала, испугавшись какой-то госпожи? Пусть даже и моей матери?
— Ну, чего уставилась? — По-свойски окоротила меня бабка. — Не боись, не с перепугу говорю. Расскажу тебе один сказ, Триша, а ты слушай да запоминай. Не знаю, помнишь ты про то или нет, но по третьему твоему году повезла я тебя в город. Кулиш-горшечник тогда на ярмарку с товаром собрался, вот на его возу мы и поехали.
Она глянула на меня въедливо, словно на иголку, в которую нужно вставить нитку — а ушко у неё махонькое да ужимистое. Я на лице тут же послушание изобразила. От того Мирона отмякла лицом и сказала чуть попроще:
— В Простях, где ту ярмарку каждый год затевают, тогда жила ведьма Аксея, ворожея из первых и врачевательница из лучших. Мне-то своего умишка не хватало, чтобы в бедах твоих помочь, вот я и понадеялась, что ворожея больше моего сможет. Нашла я Аксею быстро. Она, хоть и старая, но прыткая тогда ещё была. И в уме здравая. Сначала тебя честь по чести осмотрела, потом воду над твоей головой слила и соль с больной ручки ссыпала. Села в ту воду глядеть. Помню, сидит, солью сверху посыпает. Мне сказала, мол, если я хочу, могу из-за её плеча тоже глянуть. Да только не с моим мастерством в ворожейный-то ряд лезть.
Бабка сокрушенно покрутила головой. Я прикусила губу. Об этом она никогда не рассказывала. А поездку в Прости я не помнила.
— И сказала она мне. — Бабка возвысила голос. Петух в загончике за баней кукарекнул было, но она только глазом повела — и тот сорвался. — Что нет на тебе ни порчи, ни сглаза. И в судьбе у тебя не помечено, что ты такой уродишься. Показалось Аксее, что в воде виден след, точь-в-точь, как от проклятья бывает. Крикнула она мне, чтобы я свечку поближе поднесла, разглядеть получше. А тут стол под горшком с водой вдруг дернулся. Горшок на стол хлоп, вода брызнула, в дому вроде как потемнело. Ты в углу заревела, я и кинулась к тебе. А как повернулась обратно к столу, увидала Аксеюшку тающей. Кириметью-кормилицей клянусь тебе, таяла ворожея, словно баба из снега на Зимнепроводы.
Я недоверчиво нахмурилась. Мирона сцепила руки на животе, глянула на меня коротко, так что я сразу уяснила — все именно так и было. Бабка помолчала, сказала с надрывным вздохом:
— Доброй ворожеей была Аксеюшка, всегда о людях заботилась и в миру не чванилась, а потому водица от неё лилась чистая и светлая, ровно родниковая. От неё уж половиночка только осталась, когда я её узрела. И не кричала, болезная, лишь шепотом сказанула, через силу — «в Чистоград, Ведьмасте…». А потом дотаяла. Ох и страх меня тогда пробрал. Я тебя в руки и ходу. До самой ярмарочной площади, где Кулиш с подводой стоял, бежала как оглашенная. Люди инда дивовались.
