Как человек, который однажды жил благодаря готовности другой страны предоставить политическое убежище, я не могу быть против политического убежища. Так думать — это было бы мелко. С другой стороны, формулировка в Основном Законе юридически просто неправильна. Право на политическое убежище — это не индивидуальное право людей, которые хотят иметь это убежище. Это право государства — предоставить политическое убежище. Если это толкуется так, как это делает Основной Закон, то практически это означает, что все люди могут прибыть в Федеративную Республику. Однако ведь это невозможно, для этого она слишком мала. Но в принципе я за политических беженцев, и также я очень поддерживаю турок, к которым питаю слабость. Это очень дельный, древний, имперский народ.
Вы публично высказывались по поводу дела Хёфера и очень сильно его защищали.
Прежде всего, это был акт личной благодарности. Хёфер был самым первым, кто привлёк меня, когда я как раз только вновь оказался в Германии, и я долгое время был главной опорой его радиопередачи "Утренние встречи", причем всегда охотно принимал в ней участие. У меня всегда было чувство, что он пытался порядочно обращаться со всеми нами. Кроме того, я находил эти "Утренние встречи" — не говоря о личной благодарности — очень хорошим мероприятием. Слово "перевоспитание" имеет ведь скверный отзвук, однако поскольку речь шла о том, чтобы привить немцам несколько больше здравого смысла, понимания и объективности, то "Утренние встречи" в годы Хёфера действовали очень благодатно. Я действительно придерживаюсь того мнения, что людям, которые однажды совершили какие-то вещи, которые не хотели бы снова видеть, следует засчитывать добрые дела, сделанные позже. Мы все когда-то однажды написали нечто такое, о чём позже думаешь: лучше бы я этого не писал. И я тоже принадлежу к их числу.
И механизм Вашего вытеснения Вы не ставите Хёферу в упрёк?
Он же не донёс на бедного Крейтена и не приговорил к смерти. Он написал то, что тогда писали, возможно, даже то, что следовало писать. Он ведь утверждал — я всё ещё верю в это — что его статья была выправлена. Однако даже если бы у него были выправлены специфические ссылки на Крейтена, что можно себе представить, то тогда общая направленность статьи естественно несмотря на всё была печальной апологетикой нацистского правосудия.
Однако — это было как раз и моим ощущением — тот, кто оставался здесь и писал здесь, в том числе и если он этого вовсе не желал, каким-то образом служил Геббельсу. Это лишь разница в степени, действовал ли он при этом в качестве украшения или же прямым апологетом. Следует также действительно многое прощать людям, особенно если они, как Хёфер, показывают исправление. Искупление — это нечто такое, что допускается и должно признаваться. Хёфера, которого мы охотно слушали каждое воскресенье в течение тридцати лет, теперь неожиданно отталкивать как прокажённого — это я нахожу подлым.
Главным упрёком было то, что он признал эти дела лишь тогда, когда ему на них указали.
Но ведь такова суть человеческая. Кто будет охотно и добровольно обнажаться и показывать свои неприятные стороны, в особенности, если с тех пор прошло уже много времени. Очень многие люди, которые сегодня в Федеративной республике кое-что значат в том числе и в публицистике, во времена нацизма писали вещи, о которых они неохотно вспоминают. Я никогда не писал ничего прогитлеровского, однако в своём антигитлеризме я иногда заходил слишком далеко и тоже писал вещи, особенно в 1942 году, когда стала доходить информация о холокосте, о которых я сегодня сожалею, однако я не выхожу и не говорю, боже мой, что тогда я страстно хотел истребить всё СС. Мне бы хотелось, чтобы это было забыто. Это был именно срыв — простительный.
Я приверженец действия срока давности. Срок давности — это исходный, древнейший принцип правосудия. Не только потому, что прошедшие сорок или пятьдесят лет не позволяют более доказывать, как это точно было, но и потому, что уже нельзя восьмидесятилетнего привлекать к ответственности за то, что сделал тридцатилетний. Это два различных человека, хотя у них одинаковые имена.
