— И как, успешно? — спросила я мать.
Голова шла кругом от боли, которую это непременно причинило бы отцу, если б он знал.
— Блевотный город! — ответила мать, глядя в пустой камин, сложенный из покрашенных в черный цвет кирпичей. — Марлен Дитрих была права, — добавила она. — Лет десять еще можно клеить на голову резиновые ленты и туго натягивать кожу, но после остается только прятаться. По крайней мере, покажешься загадочной.
Сказать бы ей, что в отношении загадочности она выиграла в лотерею. От Билли Мердока и до похождений в одеялах ее загадочность оставалась пуленепробиваемой, хотя была скорее жуткой и странной, чем недоступной.
Она перевела взгляд с камина на меня. Оценила.
— Тебе нужна пластическая операция. Я бы сделала в твоем возрасте.
— Нет, спасибо.
— Фэй Данауэй, — заметила она.
— Сиськи, мам, — парировала я. — Если я что и сделаю, так это огромные чудовищные сиськи. Я накрою на них ужин, ты будешь есть с правой сиськи, а я с левой.
— Хелен, — возмутилась она, — какая гадость!
Но я рассмешила ее.
Я встала, чтобы закрыть жалюзи, прежде чем включить ее вечерние шоу. Когда я подошла к телевизору в противоположном углу, мать довершила удар:
— К тому же мы с Мэнни говорили и оба считаем, что поработать нужно над твоим лицом. Тело еще вполне ничего.
Мне хотелось ответить: «Рада, что Мэнни хочет трахнуть мое безголовое тело».
Но вместо этого я сказала:
— Похоже, «Неделю на Уолл-стрит» заменили на прямое включение Бостонского оркестра популярной музыки.
Через несколько дней выплыл остаток ее истории.
— Хильда Касл лежала в больнице, ей удаляли матку, — рассказала мать. — Я предложила себя.
Фраза оттолкнула меня.
— Ты — что?
— Я попыталась его соблазнить.
Я держала большие банные полотенца, которыми маскировала ее путь к машине, и она задерживала нас, как всегда, когда нам надо было к врачу.
Встав в проеме двери, я развернула первое полотенце, накинув его ей на плечи, как шаль. Оно было запасным. Если почему-то полотенце, которое защищает ее голову и лицо, упадет, она быстро схватит полотенце-шаль и заменит его.
Она уставилась в мои глаза, болотно-зеленое полотенце бросало тень на ее тонкую, как бумага, кожу.
— Сара трахается?
Мне хватало ума не обращать на нее внимания.
— Мы опаздываем на твое свидание с машиной, — сказала я.
Матери был назначен ядерно-магнитный резонанс, и она смертельно боялась. За несколько недель до процедуры я приехала и нашла ее лежащей на полу гостиной. К голове она прижимала тикающий будильник.
— Что ты делаешь?
— Тренируюсь, — ответила она.
Чего-чего, а ходить к врачу вместо матери я не могла. Это ее тело следовало ковырять и колоть, не мое. Врач, которого мать продолжала называть «новым доктором», хотя он занял место своего предшественника в восьмидесятых годах, дважды советовал ей попить успокоительное. Он пытался сделать ее расставания с домом менее мучительными. Она кивала, как если бы находила его совет мудрым. Я наблюдала, как она складывает выписанный с чувством исполненного долга рецепт пополам, затем продолжает сгибать его вновь и вновь. Когда мы доходили до машины, чтобы вернуться домой, рецепт уже был размером с ее ноготь, даже меньше, чем записки, которые, помнится, я находила в комнате Сары, когда та была подростком.
«Минди трахалась с Оуэном под трибунами», — гласили записки Сары.
«Ксанакс 10 мг. По мере надобности», — было написано в маминых.
Как ее дочь, я могла получать лекарства по рецептам, и, хотя она отказывалась их принимать, я сама часто проглатывала таблетку, прежде чем начать запихивать мать в машину. Я относилась к этому философски — если под успокоительным я разобью машину и убью одну из нас или обеих, жизнь станет лишь проще.
— Эмили должна трахаться, потому что она замужем, — провозгласила мать, но под конец предложения я натянула полотенце ей на голову и приглушила звук.
Так лучше, раз уж она переключилась на подобную тему. В ее нападках была сила, а я предпочитала испуганные стоны во время того, как веду ее по ступенькам вниз, к машине.
Я проделала это слишком много раз, чтобы переживать, что подумают соседи. От Мэнни мне было известно, что многие из новых соседей считают мать жертвой ожогов и что одеяла и полотенца призваны скрывать ее шрамы.
