Я топталась возле телефона, должно быть, с полчаса, прежде чем подняла трубку. Найтли никогда не звали на помощь, а Корбины, родня со стороны матери, скорее бы воткнули себе вилки в горло. Мы сами со всем разбирались. Мы портили себе пальцы и ступни — руки, ноги и жизни, — но никогда, ни за что не просили о помощи. Нужда — все равно что сорняк, вирус, плесень. Едва ты признал ее, как она ширится и властвует.
Сняв трубку, я снова ощутила себя маленькой девочкой, которая уходит в метель и исчезает, лежит в огромном сугробе и слушает, как мать и отец зовут ее, — начинает замерзать и наслаждается этим.
Джейка я встретила, учась на первом курсе колледжа. Мне было восемнадцать, ему — двадцать семь. Он преподавал нам историю искусств.
Он говорил, что может точно указать миг, когда его сердце начало беспомощно чертить курс к моему паху.
Во время лекции о Караваджо и концепции потерянной работы он отвернулся от доски и увидел, как я тереблю свои новые очки. Словно живого богомола, я держала их за тонкую золотистую оправу, казавшуюся ужасно незнакомой и изящной.
— Той ночью ты мне приснилась. Я вошел в спальню и увидел тебя. Ты сидела и читала в своих тонких золотистых очках и облаке длинных черных волос. Когда я потянулся к тебе во сне, ты исчезла.
— Извини, — выдохнула я, плотно прижатая его телом к двуспальной кровати в моей студенческой спальне.
— А потом вместо тебя возник пес, которого я назвал Танком и которого родители не разрешили оставить.
— Гав! — дурашливо тявкнула я.
Но я не знала о его снах до первого позирования ему.
На мне было розовое шерстяное платье, мохер мягко касался кожи. Я облачилась в лучший наряд, только чтобы дойти до комнаты в корпусе искусств, пахшей раскаленной спиралью древнего электрического камина, и раздеться. В конечном счете мои сорочка и нижняя юбка оказались в руках Джейка, помогавшего мне одеваться, чтобы мы могли вернуться в мою спальню и снова раздеться. Его пальцы, широкие, точно шпатели, были способны на невероятную нежность, но когда они протянули мне атласный топик и сорочку, то показались странно чужими — обгрызенные ногти, черные от угля и краски, выглядели грубыми на фоне кружевной отделки, на которую я запала в «Маршалл Филд».[14] После я часто связывала их образ с утратой девственности.
Когда настало время разрисовывать первую спальню Эмили, Джейк вспомнил ослика, которого дедушка нарисовал на стене его собственной детской. Верхом на ослике ехал смуглый мужчина с грубыми чертами, а через спину животного была перекинута большая двойная корзина с цветами. Больше всего Джейку запомнилось то, что, несмотря на удила во рту, ослик, казалось, улыбался и глаза его были закрыты, словно он спал на ходу.
Пока Эмили лежала, свернувшись, во мне и время от времени пиналась, Джейк приступил к рисунку — набросал эскиз углем на стенах. Мы еще не были женаты и отказывались признать, что оба втайне боимся, как бы свадьба не стала ошибкой.
— Говорят, лучше всего большие разноцветные фигуры, — наставляла я. — Они стимулируют мозг ребенка, но не перегружают его.
Джейк перетащил наш матрас на середину комнаты, так что я могла лежать на нем и излагать подобные теории, пока он рисовал. Он помешался на размере моего живота — того, как Эмили объявляла о своем присутствии, дюйм за дюймом.
— Безграничная власть, — сказал он, прижав руку ко мне. — А ведь ребенок еще даже не здесь. Иногда мне кажется, он глумится над нами.
— Так и есть, — сухо подтвердила я. — Округлые края успокаивают ребенка.
Я читала вслух из книги, которую прислал мистер Форрест.
— С чего это мы вдруг начали следовать правилам? — удивился Джейк.
— Ладно. — Я бросила книгу на пол, она проехала несколько футов и замерла. — Зазубренные края радуют ребенка.
— Умница.
— Ножи, пистолеты и картины насилия ведут ребенка в царство сна.
Джейк плюхнулся на матрас рядом со мной.
— Лиззи Борден[15] — любимый персонаж ребенка. Почему бы не доставить младенцу радость и не нарисовать ее всю в крови?
— Продолжай, — попросил он.
— Обитые стены в детской, если понадобится. Вощеный ситец — то, что надо. И гвозди. Много гвоздей.
