Почта была тяжелой, и, пока я наблюдал за Дэ-Гэ, меня охватил смертный озноб. Впервые за 40 с лишним лет он может пропустить утреннюю развозку! Если человек так гордится своей работой и профессией, это же целая трагедия. Я пропустил множество утренних развозок, и мне приходилось возить мешки к ящикам в собственной машине, но мое отношение было несколько иным.
Он снова сбился.
Боже всемогущий, подумал я, неужели больше никто не замечает?
Я оглянулся: всем трын-трава. Все они время от времени признавались в любви к нему: «Дэ-Гэ – хороший мужик». Но теперь «хороший мужик» тонул, и никому никакого дела. Наконец передо мной осталось меньше почты, чем перед Дэ-Гэ.
Может, помочь ему разобраться хотя бы с журналами, подумал я. Но подошел сортировщик и накидал мне еще больше, и я снова почти сравнялся с Дэ-Гэ. Обоим придется круто. Я на миг запнулся, потом стиснул зубы, расставил ноги пошире, пригнулся, будто мне по мозгам только что дали, и шуранул внутрь массу писем.
За две минуты до готовности к отправке и Дэ-Гэ, и я разобрали все письма, разложили и упаковали журналы, проверили авиапочту. У нас обоих получится. Я волновался напрасно. Тут подошел Стон. Он нес две связки рекламы. Одну дал Дэ-Гэ, вторую – мне.
– Их надо включить, – сказал он и отошел.
Стон знал, что мы не сможем включить эту рекламу, вытащить мешки и встретить грузовик вовремя. Я устало обрезал шнурки на пачке и начал раскладывать. Дэ-Гэ просто сидел и смотрел на связку.
Потом опустил голову, положил ее на руки и тихо заплакал.
Я не верил своим глазам.
Я оглянулся.
Остальные почтальоны даже не смотрели на Дэ-Гэ. Они снимали свои письма, сортировали их, смеялись и болтали.
– Эй, – окликнул я их пару раз, – эй! Но они даже не взглянули на Дэ-Гэ.
Я подошел к нему. Тронул его за руку.
– Дэ-Гэ, – сказал я, – может, тебе помочь?
Он отскочил от своего ящика и побежал по лестнице наверх, в мужскую раздевалку. Я смотрел, как он убегает. Никто вроде бы не заметил. Я засунул еще несколько писем, затем побежал вверх по лестнице сам.
Он сидел за одним из столов, уронив голову на руки. Только теперь он не плакал тихонько. Он всхлипывал и подвывал. Все его тело сотрясалось в конвульсиях. И успокоиться он не мог.
Я сбежал вниз, мимо остальных почтальонов, к столу Стона.
– Эй, эй, Стон! Господи боже, Стон!
– Что такое? – спросил он.
– Дэ-Гэ поехал! А всем плевать! Он наверху плачет! Ему помочь надо!
– Кто на его маршруте?
– Какая, к черту, разница? Говорю тебе, он заболел! Ему помощь нужна!
– Надо поставить кого-то на его маршрут!
Стон поднялся из-за стола, обошел комнату, глядя на своих почтальонов, будто где-то мог заваляться один лишний. Затем шмыгнул за свой стол.
– Слушай, Стон, кто-то должен отвезти его домой. Скажи мне, где он живет, и я сам его отвезу – во внерабочее время. Потом разнесу твой чертов маршрут.
Стон поднял голову:
– Кто у тебя на ящике?
– Ох, да к чертям этот ящик!
– ИДИ К СВОЕМУ ЯЩИКУ!
Потом заговорил с другим начальником участка по телефону:
– Алло, Эдди? Слушай, мне тут человек нужен…
Не будет сегодня детям конфет. Я пошел на место. Все почтальоны разошлись. Я начал рассовывать рекламу. На ящике Дэ-Гэ лежала связка нерассортированной. Я снова отставал от графика. И без грузовика остался. Когда в тот день я вернулся поздно, Стон записал мне опоздание.
Я никогда больше не видел Дэ-Гэ. Никто не знал, что с ним случилось. И никто больше его не упоминал. «Хорошего мужика». Преданного своему делу. Ножом по горлу за пачку рекламок местного рынка с его гвоздем сезона – бесплатной коробкой фирменного стирального мыла и купоном на любую покупку свыше 3 долларов.
