Почему я стал символистом... - страница 58
Мой вскрик 1915 года имел другое значение: предупреждение, как бы кто-нибудь не вскричал от нажима на него рационализмом антропософии (т. е. вне символизма); и этим кто-нибудь оказался опять-таки я: в 1922 году, когда «перманентно давился заглотанной тряпкой грязной и пыльной».
Эта грязная и пыльная тряпка антропософский рационализм: тут уж приходится вскрикнуть: «Дайте хотя бы „только символ“ вместо пылей этой тряпки!»
Я, символист, и я, антропософ, не был двумя «Я», но «Я»; «антропософ» сделал выводы из до-антропософской позиции; повод ХХХIII курс, читая который Штейнер с особой подчеркнутой значительностью глядел на меня как бы жестом своим через головы слушавших мне именно его подавая: я так и принял его из рук в руки: для вывода; вывод книга «Штейнер и Гете».
Все это считаю нужным сказать, вот почему: в проблеме жизни я изучал градацию социальных и мировоззрительных крахов; не люди проваливались (они были ценнее и лучше собственных «мировоззрений», их облекавших в рога, бычьи морды и прочие маски); маски надетые предрассудки; пока они удел личности, они безобразят личность, а не индивидуальное «Я»; но в социальном сплетении, в обществе, рост предрассудков невероятен; в нем каждый, отдельно взятый, надетый лишь маской на «я», вплетает уже весь Индивидуум; общественные коллективы суть коллективы равнения всех предрассудков в единую линию ужасной чудовищности; коллективы, в таком равнении взятые, кладбище ценностей; оформление из личной платформы становится, так сказать, железнодорожной платформой, поставленной на неизбежные рельсы; а «я», сидящее посредине платформы, становится пассивно увозимою кладью в места, куда… «Макар телят не гонял». Трагедия людей внутри коллективов: разъезд платформ или разрыв ценных «индивидуальных» связей по воле «платформы». «Хотел бы дружить, да… платформа увозит». Или же: не разъезд платформ, а железнодорожная катастрофа с уже не расхождением, а с ударами друг друга: порой… до смерти.
Разъезд «платформ» неволен; в случае стояния платформ рядом меж ними развивается общественность: в росте химических процессов и с выделением… вони.
На протяжении 30 лет я имел пышный опыт зрелища разложения утопий и коллективов; коллективы менялись, а причины разложения оставались теми же. Напоминаю себе, что действительность разрыва отношений с рядом любимых (и где-то еще любящих) друзей не действительность охлаждения потенций связи от «я» к «я», а криво растущая и слепо несущая «я» платформа; таковы мои действительные охлаждения: с Мережковскими, Блоком, с С. М. Соловьевым, с Рачинским, с Бердяевым, с Морозовой, с А. А. Тургеневой, с Эллисом, со сколькими еще! Платформа, слепо растущая вопреки индивидуальному «я», протянутому дружески к индивидуальному «Я», перерастала рост отношений от «Я» к «Я»; и неизбежные: железнодорожный разъезд, железнодорожная катастрофа.
Железность карма «общества»; но «общество» само карма: дурная карма; и мы изживаем ее в форме теперь уже мирового кризиса. Напоминаю: «общественное мнение» назвал раз Штейнер паразитирующими в нас личинками «злых», т. е. отставших, духовных иерархий.
Одно время хотел я воскликнуть, что волю «интер-индивидуал», если «интер-социал» так плох в нас; но социал и индивидуал то же самое: он социал-индивидуал; вся суть в «интер», ужасно понятном; это «интер» между-лежащее: не соединяющее, а мешающее соединению, оно лишь сополагает, нумерирует в дурной бесконечности линейных точек, не слагающих жеста фигуры; оно синтез («сюнтитэми» сополагаю), а не «символ».
И тут я возвращаюсь к воспоминанью себя, когда мне было 16 лет и я захотел «символизма»; а это значило: захотел социальности, любви соединяющей, любви-мудрости, не любви абстрактной или только… половой. Это-то чувство привело меня в 1897 году к шопенгауэровской проблеме к освобождению от полового чувства и от пустой, метафизической, социальности: все-объятия, не умеющего обнять никого. И тут же таимая стесненность, что Соловьевы не понимают меня; так, от первого непонимания к последнему длинная линия лет: 18971928. И усилия мои внести корректив с
