Достаточно, однако, вспомнить реальную картину идейно-политических настроений в обществе, чтобы представить себе, что бы произошло, не будь церковь столь тесно связана с императорской властью. Как уже говорилось, возникновение и распространение нигилистических настроений было неизбежно, коль скоро существовали СМИ и вообще светское образование. Едва ли можно сомневаться, что при том противостоянии, которое имело место, в случае разделения светской и церковной власти даже малейшее различие в их позициях (даже не идейное, а чисто личностное) привело бы к тому, что либо церковь превратилась бы в прибежище антигосударственных настроений (и всевозможные чернышевские и добролюбовы были бы не вовне, а внутри неё), либо, наоборот светская власть все более секуляризировалась вплоть до «отделения церкви от государства». Именно официальная нераздельность церкви с государственной властью, когда покушение на одну неминуемо означало покушение на другую, когда государство защищало церковь и веру православную как самое себя (а бороться с покусителями и карать их могло только государство, но не церковь!) спасло церковь от полного упадка. Следует иметь в виду, что «отход от церкви» нигилистических элементов — это отход не столько от церкви, сколько именно от веры, поэтому лукавый довод, что он был порожден именно слишком тесной связью церкви с государством, вполне обличает его носителей, выдавая их желание превратить церковь в орудие борьбы против государства. Но так не получилось, поэтому тенденция противопоставления веры государству вылилась лишь в толстовство; в противном же случае роль толстовства стала бы играть вся церковная структура. Любопытно, что в подобных церковно-государственных отношениях ухитряются видеть проявление тоталитарности, хотя никто не видит такового, скажем, в англиканской церкви, которая и вовсе возглавляется монархом.
Существовавший в императорской России политический режим можно оценивать по-разному — в зависимости от собственных предпочтений наблюдателя. Разумеется, с точки зрения современных представлений о демократии, он порочен уже потому, что представлял образец «старого порядка». Но чтобы объективно судить о его исторической эффективности, предпочтительно все-таки оценивать режим с точки зрения его собственных интересов и задачи сохранения им собственной сущности. И тогда придется признать, что с этой задачей он в общем-то справлялся лучше других подобных режимов, почему и просуществовал дольше их.
* * *
Одним из распространенных заблуждений является представление о гипертрофии государственного аппарата Российской империи и необычайно высокой численности чиновников (как выразился одни поэт-«шестидесятник» — «чиновник на чиновнике как бацилла на бацилле»). Это заблуждение связано с тем, что в общественном сознании сила и авторитарность власти обычно ассоциируются с масштабностью госаппарата, а роль и благополучие чиновничества — с его численностью. На самом деле дело обстоит, скорее, противоположным образом. Авторитарная власть обычно стремится к оптимизации аппарата, а там, где чиновничество действительно представляет собой привилегированную корпорацию, оно стремится ограничивать численность своих членов (как делает всякая корпорация, например, юристы и врачи в современных европейских странах). Кроме того, «всевластие чиновничьей корпорации» и сильная авторитарная власть — вещи трудносовместимые, поскольку авторитаризм (тем более сильная монархическая власть) по сути своей не может допустить подобного «конкурента»; таковой появляется лишь при ослаблении и разложении её.
Российская власть была одной из самых авторитарных в Европе, тем не менее, вопреки распространенным представлениям, служилый слой дореволюционной России был сравнительно немногочисленным. Хотя в России значительная часть преподавателей, врачей, инженеров и других представителей массовых профессиональных групп интеллектуального слоя находилась на государственной службе и входила, таким образом, в состав чиновничества, общее число российских чиновников всегда было довольно невелико, особенно при сопоставлении с другими странами. Всех «приказных людей» в середине XVII века насчитывалось 1,6 тыс., в конце этого столетия — около 4,7 тыс. чел., тогда как в Англии в начале XVIII века при вчетверо меньшем населении — 10 тысяч. В середине XVIII в. в России всех ранговых гражданских чиновников было всего 2 051 (с канцеляристами 5379), в 1796 г. — 15,5 тыс. (с канцеляристами — 21,3 тыс.), в 1804 г. — 13,2 тыс., в 1847 г. — 61 548 чел., в 1857 г. — 86 066 (плюс 32 073 канцеляриста), в 1880 г. — вместе с канцеляристами 129 тыс., в 1897 г. — 101 513 (с канцеляристами — 144,5), в 1913 г. — вместе с канцеляристами 252,9 тыс. Таким образом, эта группа составляла лишь доли процента в населении страны. На 1 000 чел. населения в конце XVII в. приходилось 0,4 чиновника, в XVIII в. — 0,6, в 1857 г. — 2,0, в 1880 г. — 1,4, в 1897 г. — 1,2 и в 1913 г. — 1,6. Между тем во Франции уже в середине XIX в. чиновников было 0,5 млн., в Англии к 1914 г. (при втрое-вчетверо меньшем населении) — 779 тыс., в США в 1900 г. (при в 1,5 раза меньшем населении) — 1275 тыс., наконец, в Германии в 1918 г. (при в 2,5 раза меньшем населении) — 1,5 млн. С учетом численности населения в России на душу населения приходилось в несколько раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. Численность офицеров была ещё меньшей: в начале XVIII в. она составляла чуть более 2 тыс., в середине XVIII в. — около 9 тыс., в начале XIX в. 12–15 тыс., во второй четверти XIX в. — 24–30, затем — 30–40 тыс., в начале XX — 40–50 тыс. Военных и морских чиновников в XVIII–XIX насчитывалось 1,5–2 тыс., к 1825 г. — 5–6, в середине XIX в. — 8–9, во второй половине века — свыше 10, в начале XX в. — 12–13 тыс.
