Поцелуй ведьмы. Часть 1 - страница 12

Дед оказался ещё и с юмором, а прикидывался, что только «Крокодил» читал.

— Помнишь, у Тургенева? «О, великий и могучий…» А почему могучий? Потому что «могучий» тоже из двух слов — «могу» и «чудо»!

Я действительно смотрел на этого деда-всеведа как на чудо.

Его глаза глядели на меня озорно. Чтобы не выглядеть законченным придурком, мне надо было срочно задать какой-нибудь умный вопрос:

— А что тогда означает слово «здоровье»? А то совсем расшаталось.

— А ну давай-ка ещё по стаканчику домашней медовушки за твоё здоровье, раз оно тебе так дорого! Слово-то сильное. От него дрожь верная идёт, как от дерева, потому что оно от слова «древо». Не слово, а истинно заповедь: будь с Древо! Тянись к свету и береги свои корни! А насчёт «расшаталось» — это понятно… Вы в городе корни свои не бережёте, потому листва и вянет.

Как же я мог забыть о том разговоре с Куприяном Кондратьевичем потом на многие-многие годы?! Сам себе удивляюсь. То ли медовухи тогда перепил? То ли…

Впрочем, не буду забегать вперёд…

Самого Басаргина я помнил. В записной книжке до сих пор хранится запись, сделанная о нём для будущего очерка: «Дед-всевед». И рядом, в скобочках: «Его глаза — как два знаниехранилища!»

Вот только к чему этот образ относился, из памяти стёрлось на многие годы. Как это произошло, и почему, и какие были веские причины такого провала в памяти, я узнал, когда стал значительно старше.

В гостях у Куприяна Кондратьевича я чувствовал себя как в сказке. Пил медовуху за тридевять земель от столицы в какой-то другой стране, где не было телефонов, не было телевизора. Передо мной сидел дед-всевед. У его старшего сына Иосифа было не только библейское имя, но и библейская внешность. А жена Иосифа Ольга в соседней комнате крутила веретено прялки. Она была в русском народном сарафане. Не потому, что к ним приехал журналист, а потому, что каждый день так одевалась. Жена Куприяна Кондратьевича, несмотря на то что родила двенадцать детей, была ещё крепка, и все её слушались.

Они были гораздо чистоплотнее городских. Каждый ел только из своей посуды.

Вставали рано. Весь день трудились на своих огородах, работали в доме, женщины пряли платки, полотенца, рушники… Повсюду в комнатах стояли старые иконы. Такое количество икон раньше я видел только в Москве у спекулянтов.

Когда я спросил у Куприяна Кондратьевича, почему они так рано ложатся спать и так рано встают, он ответил мне: «Хорошие дела ночью не делаются! Ночью спать надобно».

Объяснил, почему все староверы носят бороду. «Борода» означает «Бога род». Все апостолы тоже с бородами были! По словам Куприяна Кондратьевича, Пётр Первый узаконил в России бесовщину — начал брить людям бороды, и мужики стали женоподобными. Как на Западе.

А ещё я не видел, чтобы в этой деревне кто-то когда-нибудь обжирался. Всегда ели скоромно!

— «Объедаться» когда-то означало «жировать». По-вашему, по-городскому, «жрать». Означает — сразу в жир, не в разум. Да, журналист, трудно жить легко, когда родных слов не понимаешь, родной речью не рекёшь. Вот кто, по-твоему, жирует? Тот, кому всё мало, кому хочется себе, себе, себе. Поэтому он и чревоугодничает — в себя, в себя, в себя! А «чревоугодие» тоже слово непростое — «червям угождать».

Теперь я помню, как во время этого разговора я, будучи начинающим юмористом, перевёл «червям угождать» на более современный язык — «глистов кормить»! Жалко, что я забыл о том разговоре на столько лет, может быть, меньше чревоугодничал бы в жизни. Зато хорошо, что хоть и поздно, но вспомнил.

Те три дня были жизнью.

Жена среднего из сыновей Петра была настолько красива, что ни в сказке сказать, ни журналистским пером описать. А если по-современному, клавиатурой ни нащёлкать. Юмористу вообще не надобно было смотреть в её сторону. Шутить расхочется! Захочется писать стихи о светлом будущем по заказу газеты «Правда».

На прощание в порыве некого откровения перед журналистом, который с таким вдохновением впитывал в себя «правду», старикан провёл меня в свою комнату: