Томаззо от неожиданности откачнулся назад и едва не свалился на землю, но его поддержал за плечо Хиронимо. Помог подняться на ноги.
— Цыган, — заметил презрительно. — Все они нехристи, даже крещенные. Сколь волка не корми… А мы все равно помолимся за его душу, брат. Но после ужина. Пошли-ка вон в тот дом — чует мой пустой желудок, что там нас сытно угостят истинные католики. Они ведь недавно поколотили человека. Изрядно бока намяли и кости перебили — аки звери злобные. Пусть теперь сделают доброе дело и покормят божьих слуг — душа и очистится. А рука… Заживет, чай, все-таки, не бешенный волк, этот цыган. Просто в голове помутилось. А вот шрам — останется. На память. Знай, брат мой: не всякий целует протянутую руку. Есть и такие, кто кусает.
Доминиканцы направились к дому. Темно-розовый сгусток слюны конокрада попал во время происшествия на рукав рясы Томаззо. Тот держал пораненную руку с испачканным рукавом навесу, слюна словно жгла ему кожу сквозь сукно. У забора сорвал лопух, тщательно вытер рукав и, только затем, окровавленную ладонь.
Много позже, рассматривая рваный шрам от зубов конокрада, Томаззо неоднократно вспоминал странный случай и думал: "Прав брат Хиронимо. Сколь волка не корми… Тот, кто перед смертью отталкивает протянутую длань божьего человека, хуже грязной свиньи, ибо обрекает свою душу на мучение в гиене огненной… А есть ли вообще душа у язычников и еретиков? В Писании сказано, что эти души заблудшие. Но как быть, если не хотят они очистить себя от скверны по доброй воле?"
Еще несколько лет он вел жизнь странствующего монаха. Все обстоятельства этого периода, начиная с того самого дня, когда Томаззо был укушен, впоследствии, по какой-то загадочной причуде, совершенно изгладились в его памяти. Но однажды он сильно простудился в окрестностях Сеговии. Больной Томаззо нашел приют в стенах монастыря Святого Креста. Там он чуть не умер. В какой-то момент состояние больного казалось столь плачевным, что Томаззо причастился. Но Бог даровал ему выздоровление. Приняв это за перст судьбы, будущий великий инквизитор остался в монастыре Святого Креста и вскоре стал его приором.
Томаззо не сразу решил посвятить себя служению церкви, несмотря на то, что рос в религиозной семье и приходился племянником кардиналу. В семнадцать лет нервный и стеснительный юнец влюбился в дочь молочника, белокожую и пышнотелую хохотушку с румяными щеками. Тугие груди так распирали узкую кофточку, что у Томаззо, при беседе с девушкой, от плотских желаний потело в гульфике. Кровь в молодом теле играла, никакие ночные молитвы не помогали заглушить греховные мысли, и Томмазо даже завел разговор с отцом о женитьбе. Тот, с легкой ухмылкой выслушав сбивчивое обращение прыщавого отпрыска, возражать не стал, только велел подождать. В то время как раз и старшему сыну жениться приспичило, требовалось соблюсти очередность.
Воодушевленный обещанием отца, Томаззо с удвоенной энергией принялся обхаживать соблазнительную молочницу. Какой-то особой статью или красотой будущий борец за истинную веру не отличался, зато брал терпением и настойчивостью. И счастье, вроде бы, находилось уже совсем близко — лишь руку протяни. Но судьба распорядилась по-иному. Любовные чувства мгновенно разбились вдрызг после того, как девица-хохотушка, кровь с молоком, быстренько выскочила замуж за богатого купца-маррана, новообращенного иудея.
Кто знает — повернись судьба другим боком, может, и история всей Испании покатилась бы по другой колее, лишившись грозной и мрачной фигуры великого инквизитора? Но сложилось так, как сложилось. Мирская жизнь, едва поманив соблазнительными прелестями, тут же, в лице легкомысленной девицы, ехидно и цинично усмехнулась над грезами впечатлительного Томаззо. Гнев и разочарование оказались столь сильны, что он почти сразу же после этой истории постригся в монахи, дав обет безбрачия.
А что касается купца, отбившего у него невесту, то много лет спустя судьба предоставила Томаззо шанс поквитаться за давнюю обиду. Впрочем, разве дело было в обиде? Ничего личного. Верная, истовая служба во славу Господа нашего — вот и все, чем руководствовался великий инквизитор, и ради чего не жалел ни себя, ни других. По крайней мере, так себе внушал сам Торквемадо.
