Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.
— Прочитать успел?
— А как же!
— Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.
— Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… — Складывал журналы и уходил.
Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.
— Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! — Шершень развел руками. — Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…
— Нашел кого слушать.
— Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.
— Какая Маша?
— Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?
— Ни разу еще в библиотеке не был.
— Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.
— От чего ж я пропадать должен?
— Не от чего, а от кого, — поправил Шершень. — Спроси лучше Генку.
Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь — научат, не хочешь — заставят. И правильно. Иначе нельзя.
Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.
— Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. — Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.
Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.
— Читаешь?
— Ага, стихи читаю.
— На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.
— Да? Считай, что определенная пора наступила.
— Расскажи мне про нее.
— Про кого?
— Про определенную пору, конечно.
— Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.
— Ну ладно, давай поговорим серьезно, — предложил я. — Расскажи мне, Карпухин, о Маше.
Генка зарделся румянцем, отчего на щеках у него явственно проступили обычно пропадавшие к осени веснушки. Для чего-то принялся перекладывать журналы.
— Читай стихи, Карпухин, — я поднялся со стула. — Не хочешь говорить — не неволю.
— Да погоди ты, Валерка, — умоляющим голосом произнес Генка. — О Маше непросто рассказывать.
— Вот как?
— Слухай, Валер, ты ведь мне больше, чем друг. И думаю, больше, чем брат. Согласен? Я тебе сам все собирался рассказать, да, знать, слов у меня мало.
— У тебя — да мало слов?
— Мало, — сокрушенно признался он. — Погоди, только не вздумай острить. Слышишь? Я тебя очень прошу. Ты помнишь первый бал Наташи Ростовой? А представляешь ее себе на том балу? А Ларину Татьяну, когда она пишет письмо Онегину? А маленькую девочку из Вероны, о которой написал Шекспир?
— Это ты к чему?
— Погоди, не перебивай. А Джиоконду помнишь? Ее глаза? Помнишь, да? И артистку Теличкину в «Журналисте»?
— И это у тебя мало слов? Чего ты взялся мешать классику с современностью?
— Чудак ты, Валера. Я ж тебе про Машу рассказываю. Они все — это и есть Маша.
— Геночка, — я приложил руку к его лбу, — знаешь, как называется твоя болезнь?
— Что толку-то? Если бы я знал, что и она ею заболела!..
Тон, каким были сказаны эти слова, не оставлял сомнений: библиотека — это, оказывается, серьезно.
— Рота, приготовиться к вечерней поверке, — раздался повелительный голос дневального, и мы вышли из ленкомнаты.
— Может, познакомишь? — спросил я.
— Она тебя знает.
— Вот как?
— Я ей про тебя рассказывал.
В казарме нас остановил старшина.
— Товарищ Карпухин, помнится, вы обещали сыграть на скрипке личному составу. Да, видно, от вас в порядке самодеятельности игры не дождешься.
Генка опять засветился веснушками.
