— Сдайся, Домыслав! — просили градчие. — Жить хотим!
Повернулся к отцу риксич:
— Почему я должен смириться? Вновь идти под ярмо Веселинова?
— Не чужие они нам, — ответил ему Глум. — Смирись. Ещё много всего предстоит. Не торопись сложить голову.
— Пусть так! Но не кончен спор! — и с этими словами риксич воткнул в землю свой топор, кольчужную рубаху с себя сорвал, бросил рядом.
Следом и градчие скинули наземь доспехи, сняли перстатицы.
Собралось вокруг них войско Веселинова. Дышали тяжело, грозно ещё смотрели. Подсчитывали потери.
Тать к Глуму подошёл, склонился над умирающим риксом, шлем свой диковинный сиял. Ничего не сказал. Зато тихо проговорил рикс, все слышали:
— Для сына прошу милосердия...
Кивнул Тать. Сняли шлемы кольчужники и нарочитые, сняли шлемы люди глумовы.
— Кто-то подсек его, — сказали с сочувствием. — Спину надвое!
Вот вытолкнули нарочитые смерда в круг, среди других градчих его нашли. Тот смерд глаза спрятал, голову опустил, на людей озирался затравленно. Тут его и Добуж признал, схватил за плечо.
— Чернь-Верига? — глазами смерда сверлил. — Вот ты где пригрелся, ублюдок!.. Гляди, Тать, это он Любомира убил.
Бледен был, оправдывался смерд:
— Не убивал я Любомира.
— Лживый пёс! — наседал Добуж.
— И теперь никого из твоих не убил, не посмею этого. Щитом только прикрывался, княжич, да мечом для виду размахивал. Чист я!
— Знать бы раньше... — процедил сквозь зубы Домыслив.
— Не убивал? — усмехнулся недобро Добуж. — И верно! Нашли чьи-то кости и кольца измятые. Да не дознаться — чьи. Любомировы? Если ты живой, то — его. Почему же золото на месте оставил? Убил да опомнился, побоялся взять?
— Змей это...
— Не верю я в россказни ведьм ! — перебил Добуж. — Кто этого змея видел? Пусть выйдет хоть один! Кто нам расскажет про змея?..
Все молчали, никто не вышел в круг.
— Нет таких, Верига! Сам видишь.
— Говорят люди...
— Молчи, собака!.. — обозлился княжич. — Для детей и баб те сказки. Им, слабодушным, в страхе жить милее. Но я тебе скажу: нет тварей таких, чтобы из пасти огонь шёл. Не видел их никто и не увидит.
— Любомир, — вставил тихо Верига.
— Что Любомир?
— Он видел... И все, кто видел, уже мертвы. Огнянин никого живым не оставляет.
— Связать собаку! И — в ров!
— Обожди, княжич! — вступился Тать. — Не убивал Верига Любомира. И не должно невиновного казнить. А что до змея... то я видел его.
Зашумели тут все, кто был, на Татя изумлённо воззрились; придвинулись ближе, хотели слышать. «Змея видел! От Огнянина цел ушёл! Скрытный этот Тать! О таком молчал!..» Думали, расскажет сейчас о чудище, храбрых потешит, а на малодушных страха нагонит. Но не дождались. Промолчал вольный Тать. И не знали, верить ли ему. Решили, что выгораживает он Веригу.
Градец Глумов по смерти рикса его оставили. Домыслава взяли заложником. С обозом дани для Божа-рикса вернулись во град Веселинов. От других же вотчинных риксов, напуганных поражением и смертью Глума, не желавших той же участи, тоже пришли прежние заложники с многими обозами и льстивыми велеречивыми послами.
И в чертоге удачливые на пир собрались, в разгул новый пустились. На том пиру Домыславу велено было во искупление за его дерзкую давешнюю речь на островах Дейне Лебеди прислуживать, подобно низкому челядину, и ноги её на глазах у всех омыть тёплой водой.
Сделал всё Домыслав-риксич, и тогда простили его. Среди лучших нарочитых посадили, как и положено то сыну княжьему, ни словом обидным, ни взглядом косым более не унизили.
елким-мелким речным песком очистила Дейна Лебедь серебряную чашу от черноты. И в свете лучин засверкала чаша замысловатым узором. В том узоре отчеканенные листочки узки были, плавно изгибались, обвивали тонкие стебли и невиданные цветы. На одном цветке лепесток поник. Вот-вот сорвётся лепесток, а капелька росы его ещё сильнее клонит. И этот слабенький цветок Дейне более других нравился. Лепесток, казалось ей, на неё был похож.
В эту чашу Лебедь-валькирия воск положила, мёдом пахнущий воск; полупрозрачный, жёлтый — чистый, значит, без примесей. Растопила на огне.
Малый риксич, увязанный в деревянной люльке, спал. Выстлана была люлька невесомым птичьим пухом, оберегами увешана, украшена узором — древним, как мир.
