Здесь совсем потерял разум рикс. И потерял память. Он только видел руки свои, которые со всей силой, неистово и жестоко били по злобной морде хищника, рвали мерцающую огоньками шерсть, вышибали стёртые зубы, давили змей и разбрызгивали кровь. И упал Келагаст, и, скользя ногами, пытался подняться, по не пускала боль. Невыносимая, дикая, она сжимала ему виски, неумолимо росла в груди и, будто тяжёлый шершавый кулак, подпирала изнутри горло, отчего трудно было дышать.
Рано утром, едва разлился над Восходом свет зари, едва прокричали первые, пролетающие над градом птицы, старого Келагаста нашли мёртвым.
Сначала увидели градчие Дейну Лебедь. Прижимая к себе ребёнка, шла к ним валькирия босая, растрёпанная, в мятой рубахе, разорванной у груди. Во взгляде её показалось градчим безумство, потому посторонились они, не задевали. Кто знает, на что способна безумная валькирия? Друг другу между тем замечали:
— Лицо-то, лицо бледно! Что с ней? Глаза-то, глаза запали! И просветлели-то глаза её как, гляди!
— Словно бремя какое скинула, словно чудо свершила. Безумна она! Выходит, и ведьмачки могут безумными быть.
— Вот ведьмачки-то и безумны всегда. Больше нас, простых, знают, больше нас умеют. Оттого и безумие находит на них!.. Ребёнка бы отнять. Сотворит ещё с ним что-нибудь...
Но сообразили наконец, что не безумна Лебедь. Увидели, перепугана она, вся дрожит, подгибаются ноги. На светёлку свою показывает, а сказать не может. Кинулись тогда градчие в светёлку риксову и нашли там мёртвого Келагаста.
Сразу позвали вельможных. Вместе с ними и Тать пришёл, взял рикса за плечо, на спину перевернул. Увидевшие Келагастовы глаза отступили назад. Недвижно смотрели глаза и зло, раскрыты были так широко, что оголились белки. А борода была всклокочена, смята. Изломаны, искривлены яростью княжьи губы. Кисти рук разбиты в кровь, сломаны пальцы.
И волчью голову увидели люди. Сорванная со стены, она лежала рядом. Помята, раздроблена была, клочья шерсти вырваны, клыки вышиблены. И вся забрызгана риксовой кровью.
— Похоже, одолела его огневица, — сказали градчие.
Ухмыльнулись, переглянулись вельможные:
— Вернее, от медвянки то. Не пересилил хмеля Келагаст. Жаден он оказался. А сына Любомира за опойство корил...
Среди других голосов и Татя голос услышали:
— Сбылась моя третья правда, — сказал он Лебеди. — Второй не допустить бы. Чадо твоё жить должно. И жить будет.
И снова переглянулись вельможные, настороженно покосились на Татя градчие. Мрачнел, не злословил на смерда Добуж-княжич.
А Дейна Лебедь и не слышала слов. Сошла с её липа бледность. Ребёнка же прижимала к груди ещё крепче. Однако не противилась, когда огромный Тать, одетый в прежние свои лохмы, провёл по ручке ребёнка пальцем с изломанным почерневшим ногтем. Только удивилась Дейна тому, как подобрел на миг, стал с собою не схож этот косматый и грубый смерд. Видела, как хорошо приглядывается к Божу Тать, как легко он касается нежного тельца, как уверенно пророчит, что славным риксом будет её сын.
Выбрали из островов тот, что побольше других, что посуше, выбрали. Тяжёлыми дубовыми плахами устлали его, затем выложили берёзовыми чурками вперемешку со мхом, хвоей сосен и сухостойных елей. Берёза — она горит хорошо, прогорает долго, жар крепкий держит. И уголья её остаются малы, потом совсем в пепел рассыпаются.
Берёзу покрыли сухой сосной, смолистой и лёгкой. Эта, напротив, быстро сгорает, огнисто, с треском стреляя угольками, вьётся сизым дымком. В том дымке каждая струйка видна, если их не разметёт ветром.
На самый же верх навалили зелёной хвои для мягкости и большей дымности. Чтобы в безветрии высоко поднялись густые дымы, чтобы многим о скорби поведали.
Вот Келагаста-рикса облачили в дорогие одежды. Именитые мужи, длиннобородые старцы, одетые во всё белое и простое, возложили его на последнее ложе. Вот расправили они складки одежды риксовой, расчесали ему волосы, усы, бороду. Губами коснулись правого рукава, сказали грустные слова прощания и бодрые слова напутствия. Нарочитая чадь, статные кольчужники, взойдя на помост, уложили возле Келагаста оружие и доспехи. И головы склонили.
