На другой день появился герр бургомистр со своей переводчицей. Он принес букет нераспустившейся сирени и картофельные пирожки, но Соня выглядела не очень-то весело, и я насторожился.
Бургомистр говорил всякие приятные слова, поскольку не просто хорошо лично ко мне относился, но и дни фашистской Германии были сочтены. А тут вдруг во дворе нашего госпиталя начались крики, а потом, естественно, и пальба. Я не успел понять, в чем дело, как в палату влетел мой сосед. Ходячий, всегда буйно-радостный и, как мне казалось, малость с приветом. Влетел и заорал:
– Наши Берлин взяли! Логово!
И полез чего-то искать. И, естественно, нашел.
«Вальтер» из-под подушки вытащил.
– Стой, друг! – крикнул я. – Захвати фройляйн пострелять из моего «парабеллума» за мою радость!..
– Так с нашим удовольствием, – говорит. – Битте, фройляйн, ком хир.
Я достал из кармана халата эсэсовский «парабеллум», протянул Софье. Она цапнула его за ствол и тут же вышла вслед за моим соседом. А я поднатужился, мобилизовал кое-как слова немецкие, что во мне застряли, и – бургомистру:
– Варум Соня? – Дальше слов у меня не нашлось, и я показал, что, мол, грустная она очень.
Он что-то застрекотал в ответ, и неизвестно, как бы наш разговор сложился, если бы сосед через койку не спросил, что, дескать, тебе от герра бургомистра надо?
– А надо мне знать, что с Соней случилось, – говорю. – Почему грустная в день взятия Берлина?
– Ради личного любопытства спрашиваешь?
– Для дела, – говорю.
– Ради своего дела, – усмехнулся он и свободно заговорил на том языке, из которого я сумел вызубрить только «Хенде хох!» да «Ваффен хин леген!».
Впрочем, толковали бургомистр с моим соседом недолго. Потом сосед перевел:
– Родителей ее детей в Кельне бомбой накрыло.
– Каких родителей?.. Что ты мелешь?
– Что, что… Понял я так.
Тут Соня вернулась, всю обойму расстреляв. Румяная, глаза горят. Бургомистр что-то застрекотал, и она, блеска в глазищах не погасив, сразу приступила к своим обязанностям:
– Магистрат принял решение присвоить вам статус почетного гражданина города, господин обер-лейтенант.
Я поблагодарил бургомистра, улыбнулся ему и тут же негромко спросил Соню, верно ли, что ее подопечные дети осиротели от американской бомбы. Она сдвинула брови и строго указала, что это – ее проблемы.
На этом мы тогда и расстались, и я почему-то очень обиделся. Больше они меня не навещали, и я вскорости сбежал из госпиталя в полк, где и заявил Бате, что болеть в том городишке больше не желаю.
– Бывает, – сказал командир полка.
На этом разговор и кончился. Наша дивизия осталась в Германии, наш полк перебросили к Берлину, и Софья Георгиевна исчезла из моей жизни.
А на оккупированной территории бывшей фашистской Германии для советских солдат расцвел рай на земле. Сущий, реальный, хоть на язык его пробуй, хоть руками ощупывай. И молодые немочки, стосковавшиеся по мужской ласке, чутко отзывались на ухаживания победителей.
А уж брошенных машин, квартир и даже особнячков было предостаточно. Я, к примеру, занимал весь второй этаж такого особнячка, в котором размещался отдел комендатуры по приему немецких граждан. И я этим отделом руководил, потому что сам напросился. Я считал, что мы здесь застряли, а потому решил изучать немецкий язык. И Батя, недолго думая, назначил меня начальником отдела приема. Для практики в немецком языке. И практики было столько, что я напрочь забыл о встрече с французской подданной и ее немецкими детьми.
