— Я пойду с тобой, — сказал Хеф.
— О нет, ты не пойдешь, — громко сказал Готрек. — Я верю, что человечий отпрыск вернется. А ты останешься здесь. Эти гоблины проберутся в ворота только по нашим трупам.
Феликс поспешил в имение. Он знал, что Кирстен находится рядом с колдуньей. Если дела действительно так плохи, как кажется, то он, по крайней мере, повидается с ней перед смертью.
Он почти подошел к дверям, когда что-то затрещало позади и раздался жуткий звук падающих ворот. До него донесся боевой клич Готрека и отчаянные крики воинов. Феликс повернулся и увидел ужасное зрелище.
В дверном проеме, возвышаясь на большом белом волке, восседал шаман. Вокруг его головы мерцал красный свет — он играл на верхушке костяного посоха, озаряя кровавым отсветом лица окружающих наездников. Со стены слетела стрела, но упала, остановленная неведомой силой, прежде чем достигла колдуна.
С боков шамана охраняли шестеро могучих орков, облаченных в кольчуги, с топорами в руках и яростью на лицах. Позади них бушевало море зеленых рож и волчьих морд. Готрек громко закричал и бросился на них. Последнее, что увидел Феликс, прежде чем войти внутрь, был Победитель троллей, мчавшийся вперед, высоко подняв секиру, с развевающейся бородой, навстречу источнику ужасного света.
Внутри усадьбы было удивительно тихо, ревущие снаружи звуки поглощались каменными стенами. Феликс побежал по коридору, призывая госпожу Винтер, его голос отзывался эхом в пустых проходах.
Он наткнулся на тела в главном коридоре. Госпожу Винтер несколько раз ударили в грудь чем-то острым. Ее чистая серая одежда была в крови. На лице застыло выражение удивления, как будто смерть настигла ее неожиданно. Как могли гоблины пробраться внутрь? Феликс лихорадочно думал, но он уже знал, что это сделал не гоблин.
Второе тело лежало у двери, пронзенное в спину, как будто человек пытался открыть дверь. Не желая, не отваживаясь поверить, Феликс приблизился к нему. Его сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Он нежно перевернул тело Кирстен. В нем зародилась слабая надежда, когда ее глаза открылись, но потом он заметил струйку крови, потекшую из ее рта.
— Феликс, — произнесла она одними губами. — Это ты? Я знала, что ты придешь.
Ее голос был слаб, и кровь пузырилась на губах, пока она говорила. Сколько же она пролежала здесь?
— Не разговаривай, — сказал он. — Не трать силы.
— Я не могу. Я должна говорить. Я так счастлива, что прошла вниз по Гремящей реке. Так счастлива, что встретила тебя. Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, — сказал он впервые, и увидел, как закрылись ее глаза. — Не умирай, — произнес он, нежно поднимая ее на руки. Он почувствовал, как обмякло ее тело, и все надежды разлетелись в прах. Он осторожно положил ее, слезы навернулись ему на глаза. Затем он взглянул на дверь, которую она пыталась открыть, и холодная ярость переполнила его. Феликс встал и помчался по коридору.
Тело Дитера лежало у входа в комнату барона. Голова великана поникла. Феликс заметил его, проскочив в дверь, готовый отразить атаку его врага.
Он перепрыгнул через тело как тигр, покатившись, как только приземлился, и мгновенно вскочил на ноги. Он оглядел комнату. Старый барон лежал в кровати, кровь просочилась сквозь повязку на его груди и запятнала постель.
Феликс взглянул на кресло, в котором сидел Манфред. Его клинообразный, запачканный в крови меч алел у него на коленях.
— Наконец-то исполнилось проклятье, — сказал сочинитель пьес дрожащим голосом, в котором слышались истерические нотки. Он посмотрел вверх, и Феликс вздрогнул. Как будто бы лицо Манфреда было маской, сквозь которую проглядывало что-то еще, что-то неестественное и злое.
— Я знал, что это мое предназначение — исполнить проклятие, — обыденным тоном сказал Манфред. — Знал с тех пор, как убил своего отца. Готфрид посадил его в тюрьму, когда тот начал… меняться. Запер его в старой башне и сам приносил ему еду. Никому не позволялось входить туда, кроме самого Готфрида и госпожи Винтер. Никто больше не входил туда до того дня, как я проник к нему. Ульрик знает, я не хотел.
Он поднялся на ноги, схватившись за рукоять меча. Феликс наблюдал за ним, загипнотизированный собственной ненавистью.
