Придвинув к Борису красную сахарницу, она принялась разливать чай, раскладывая варенье в зеленые, а мед в желтые розетки, сухари высыпав в специальную сухарницу.
— Пей чаек, голубчик, пей, сухарик медком намазывай. Жаль, мясного у меня нет. И внучка по магазинам пошла, да куда-то запропастилась. Да мы и сами можем посмотреть, вдруг в духовке то осталось. Ты в духовку-то глянь, ты ведь поживчее, половчееменя, молодой еще. Не хочешь? Правильно. А то бы я тебя туда и втолкнула бы и в духовочке бы испекла, как когда-то Ивашечку хотела испечь. Не могу от пакостей удержаться. А ведь плохо это, а по отношению к тебе, голубок, особливо плохо. На тебе для меня заклятье лежит. Кого я раз обманула, так уж второй раз не трогать. Но ничего, я придумаю, как заклятье-то это обойти, уж я постараюсь, — речь ее лилась плавно и интонации были добродушные, словно и слова были добрые, а не страшные. И так непосредственно и наивно выговаривала она все, что думала, будто и не знала, что на свете есть и добро.
Перебарывая усыпляющую интонацию ее речи, Борис напрягся и приказал себе вслушиваться в смысл ее слов и подумал, что усыпить себя не даст, все время будет настороже. Но вся трудность была для него в том, что, несмотря на страх, старухе хотелось довериться, уже хотя бы потому, что она была и раньше, она и теперь связывает его с прежним миром, придает его бытию какую-то плотность. Он пил чай с медом, чувствуя как жар от горячего бежит по телу, да и мед разогревает его. Стало так жарко, что пот заструился у него по лицу.
— Давай в загадки играть, — предложила вдруг как бы между прочим после некоторого молчаливого сопения над чаем и сладостями старуха, блестя глазами и выкатывая их из орбит, как паук.
— А как это? — осторожно спросил Борис.
— Да ты что, вправду не знаешь? Ну, один загадывает, другой отгадывает. Если я загадаю, а ты хоть один раз не отгадаешь — моя взяла, а если все отгадаешь — твоя. Вот я тебе к примеру скажу одну и посмотрим, голубчик ты мой сахарный, на что ты способен. Вот ушко-то наставь ко мне, — и заговорила речитативом. — Выходила турица из-под каменной горницы, спрашивала: — Кукарей, кукарей, где твой косарей? — Мой косарей пошел в пещеру пещеровать, ваших детей воевать. — Ох, горе горевать, куда малых детей девать? Лучше в сыру землю закопать.
Старуха замолчала и, примаргивая левым глазом, выжидающе поглядела на Бориса. Он пожал плечами, но вслух ничего не сказал.
— Боишься? — хихикнула старуха. — Правильно. Потому что тебе ни в жисть не догадаться до всех моих хитростей. Потому что, по правде говоря, нечестную задачку я тебе задала.
— А разгадка-то у нее есть? — разлепил губы Борис.
— Конечно, а ты как думал. Крыса, петух и кот. Только это не загадка, а Предупредительное Заклинанье против Котов, вот в чем дело. Не имею я права тебе их загадывать. Лучше уж ты мне чего загадай. Я все равно все отгадаю. Против моей хитрости и ума разве только внучка и устоит. Давай, давай. Если я хоть одну не отгадаю, я любое, сладенький ты мой, твое желание исполню. А уж коли все отгадаю, то не прогневайся, тогда ты меня удоволивать будешь, — и она снова захихикала, причмокнув губами.
— А ты не боишься, что я потребую от тебя чего-нибудь невыполнимого? — сказал, стараясь казаться суровее, Борис.
— Не-а. Где тебе! У тебя и хитрости такой нет. Я тебя, голубочек, беспременно обштопаю. А и проиграю — не беда. Какие такие у тебя могут быть желания — либо домой попасть, либо путь в Деревяшку узнать. ан ты и сам не знаешь, чего больше хочешь.
— А ты откуда про Деревяшку знаешь? — схватился Борис.
— Кто ж не знает, где Коты собираются! Только зря надеешься! Не Настоящие они. Ничем тебе, сладенький, не помогут. И ни к какому такому Мудрецу тебя не проведут.
Стараясь не подать виду, что старуха и вправду угадывает слишком много, Борис спросил, держась экзальтированно-нейтрального тона:
— Да, ведь говорят, что котов у вас всех выловили… Непонятно только почему. Это действительно странно.
— Ишь, вкусненький мой, чего узнать захотел! А потому их ловят, что у нас не то, что у вас. Там у вас, я знаю, крысы тоже хотели бы с человеком договориться, устроить мир и лад, да где там! Горды вы больно! Все сами да сами, цари природы, мол. Мне жаловался один крыс, что не исчислить всех выдумок хитрых, какими крысиное племя люди избыть замышляют. Вот в каких словах он мне жаловался, послушай, прислушайся, миленький, к слезам и стонам, ты же добренький. Вот, например, человек, это мне крыс говорил, домик затеял построить, два входа, широкий и узкий. Узкий заделан решеткой, широкий с подъемной дверью. Домик он этот поставил у самого входа в подполье. Нам же сдуру, крыс говорил, — медоточиво плела свой рассказ старуха, подперевши голову правой рукой и помаргивая левым глазом, и при каждом слове нос ее то отъезжал от подбородка, то почти впивался в него, — сдуру на мысли взбрело, что, поладить с нами желая, для нас учредил он гостиницу. Жирный кус ветчины там висел и манил нас; вот целый десяток Смелых Охотников вызвались в домик забраться, без платы в нем отобедать и верные вести принесть нам. Входят они, но только что начали дружно висячий кус ветчины тормошить, как подъемная дверь с превеликим стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило, крыс говорил, страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи наших героев таскали за хвост и в воду бросали. Все они пали жертвой его бес примерной злобищи.
