— А что такое деревяшка? — спросил Борис, будто все остальное было ему ясно.
— Так называется одна харчевня, — ответил Саша и замолчал.
Внизу вдруг послышались ругательства, хрипенье, сопенье и топот шагов, и лязг железа. Саша вскочил на ноги.
— Тебе пора, — вскричал он, указывая рукой на две доски, провисшие над пропастью. — На той стороне должен быть спуск.
— А крысы?!
— Они не пройдут. Видишь? — Саша указал на медные кольца, вделанные в края этих толстых досок. — Как пройдешь, крикнешь мне с той стороны, я их подниму и просто-напросто вниз сброшу.
— А ты, разве не пойдешь со мной?
— Куда мне! По этим доскам только в бреду да во сне пройти можно. А бабка говорила, что где-то там, где, она и сама не знала, заболеет Борис и к нам попадет в бреду, для него это будет страна бреда и грез. И нас спасая, сам спасется, говорила она. Что покинет, то найдется. А вас разбудит — сам проснется. Она и сама этих всех слов объяснить не могла, но говорила, это когда-нибудь они для Бориса прояснятся. А ты и есть тот самый Борис. Я ж видел, как ты с лестницы падал, такое только в бреду или во сне возможно. Так что не бойся и — вперед.
— А что с тобой будет?
— За меня не беспокойся, — он мрачно засмеялся. — Родитель выручит. На худой случай семь дней в амбаре отработаю. А тебе назад дороги нет.
Борис все еще колебался, стоя перед досками и никак не решаясь ступить на них ногой. Пыльник, промокший от тумана и обвисший на нем, он сбросил вниз.
— Скорей, — торопил Саша.
— А куда я попаду? — не унимался Борис.
— Куда! Куда! — уже злобно передразнил его Саша. — Отсюда — вот куда! Ты должен спастись, потому что на тебя все надеются. Только на тебя. Понятно это?
— Тогда почему, если все ждут и надеются на Бориса-избавителя, никто мне не помог?
— Как никто? А я? — искренно поразился Саша. — Тебе мало? Один человек помог — это совсем не мало. Один помог — это уже много. Один — это совсем немало!..
Уже совсем близко, у лестничного разлома, слышалось сопенье, хрипенье и рычанье крыс-стражников. И Борис ступил на доски, так напоминавшие половицы в доме у бабушки Насти. Он шел, не видя ничего ни перед собой, ни под ногами, доски прогибались под ним, туман обволакивал, запеленывал, мешал идти. И когда перед ним появилась новая площадка, он поначалу даже не поверил, но вскоре простор для ног убедил его в этом. Тогда он повернулся в Сашину сторону и, услышав его вопросительный возглас, крикнул в ответ:
— Эгей! Я доше-ол!
И доски вдруг приподнялись и тут же соскользнули и ухнули в пропасть. Дорога крысам была отрезана. Борис облегченно вздохнул, почувствовав себя в безопасности, и двинулся вниз по новой лестнице, прочь, куда-нибудь, только подальше отсюда, только бы выбраться, выбраться из лабиринта лестниц и сдавливающих душу домов, выбраться бы на улицу, на землю, где бы он мог оглядеться и сообразить, что делать, а не просто тупо следовать извивам лестниц, там бы он не чувствовал себя как в ловушке. А именно это чувство он сейчас и испытывал.
Он шел вниз: ступенька за ступенькой, лестница за лестницей, площадка за площадкой, этаж за этажом. Его движение уже снова совершалось внутри здания, и не в пример тому, в котором он бежал вверх, это было целое, чистое и ухоженное. На каждом этаже было по две квартиры, двери были обиты кожей или дерматином, а в правом верхнем углу непременная медная или серебряная дощечка с какими-то надписями, причудливой вязью, словно крысиной лапой нацарапано, думал Борис, и спешил мимо, опасаясь, что вдруг какая-нибудь из дверей откроется…
Горели белые лампы дневного света. Вполне внизу мог и вахтер дежурить, а то и консьержка. «Привилегированный дом!» — подумал Борис. Не успел он так подумать, как этажом ниже лампы дневного света исчезли, а появились обычные электрические, тусклого желтого света, горевшие вполнакала где-то высоко, под потолком, целые пролеты вовсе не были освещены и приходилось пробегать, проходить их почти ощупью, в полной темноте. Где-то в глубине, в недрах этого дома грохотал лифт, но подхода к нему Борис не видел: никаких коридоров, сплошная лестница.
