Неделя…
Шамрай недооценивал хватку Эрлиха. Тому потребовалась не неделя, а всего два дня для того, чтобы вырвать у Явича долгожданное признание. Но почему, собственно, «вырвать»? Явич находился не в тюрьме, а на свободе. Кроме того, Эрлиха при всех его недостатках нельзя заподозрить в передергивании, а тем более в нарушении законных методов допроса.
Нет, сваливать все на Эрлиха нельзя. Как-никак, а Явич являлся соавтором самооговора. Настойчивость чрезмерно ретивого оперуполномоченного ни к чему бы не привела, если бы Явич-Юрченко держался мужчиной. Как это называла Рита? Срыв. Психологический срыв. В гимназии мы говорили проще: распустить сопли, разрюмиться, разлить квас…
Я хорошо представлял себе ход рассуждений Явича. Меня, честного, благородного и хорошего, считают преступником? Вам нужно, чтобы я признался в несуществующих грехах? Ну что же, если ваша совесть такое выдержит… Чего вы хотите? Признания? Пожалуйста, готов признаться… Только, будьте любезны, объясните, в чем? В покушении? Пусть будет покушение. Ну что же вы? Пишите, пишите, пишите… Можете не беспокоиться, все подмахну. Что вам еще требуется? Ну, ну, не скромничайте… Поджог? Пожалуйста. Закупил цистерну керосина, облил дачу и исполнил вокруг нее танец смерти… Пишите, пишите! Я под всем поставлю подпись… Ах, вон как! Вам требуется правда? Вот и сочиняйте ее себе на здоровье… Я устал. Понимаете? Устал! Устал от всего: от ожидания, от бессонных ночей, от ваших идиотских вопросов и от вашей тупости.
Истерик. Самый обычный истерик. Один из тех, кто любит выдавать себя за сильного человека.
Наверное, я был несправедлив к Явичу, хотя бы потому, что в отличие от Риты прошлое для меня всегда существовало. Я не мог ни забыть, ни перечеркнуть его. Между тем прошлое Явича было слишком тесно связано с прошлым Риты, а следовательно, и с моим. Явич не только не вызывал симпатии, он был мне неприятен. Крайне неприятен. Зачем кривить душой и обманывать самого себя? Прошлым определялось настоящее. Внешность Явича, его жесты, склонность к психопатии, какой-то постоянный надрыв — все вызывало во мне внутренний протест, с которым трудно было сладить.
И чем больше я вчитывался в протокол допроса, тем больше во мне нарастало раздражение не только против Эрлиха, но и против человека, который, слегка побарахтавшись, благополучно отправился на дно, предоставив другим малопочтенную обязанность вытаскивать его оттуда за волосы. Позер. Захлебываясь, он и то позировал. Еще бы! Все должны были знать, что тонет не просто безвольный истерик, а тонкий, рафинированный интеллигент. И тонет не в луже, а в бурном океане людской несправедливости (обязанности океана отводились Эрлиху).
А может быть, это последствия давнего психического заболевания? Ведь, помнится, Явич находился некогда на излечении в больнице… Как бы то ни было, я не сомневался, что через день или два, когда его нервы успокоятся, он начисто откажется от признания, сделанного под влиянием минуты. Но это произойдет через день или два. Между тем показания уже приобщены к делу. Они стали официальным документом. А это означает новые сложности, новые тупики и новые барьеры, которые придется преодолевать не кому-нибудь, а мне.
Я дочитал до конца протокол. Эрлих молча и спокойно следил за мной. Он все-таки молодец, Эрлих. Не каждый способен в минуту торжества сохранить на лице выражение бесстрастности. Неплохо, Август Иванович, совсем неплохо. Если бы Явич-Юрченко обладал вашими качествами, этого идиотского признания, конечно, не было бы. Но он, к сожалению, не обладает такими качествами. Однако пора перейти к делу…
— Вы задержали подозреваемого?
— Нет, — коротко ответил Эрлих.
— Почему?
— Зная вашу точку зрения, Александр Семенович, я не решился это сделать на свой страх и риск. А Сухоруков был тогда в наркомате.
Оказывается, у Эрлиха, ко всему прочему, есть еще и дипломатические способности. Не оперуполномоченный, а находка. Дипломат с бульдожьей хваткой…
— Может быть, я ошибся?
— Нет, Август Иванович, вы не ошиблись. Уверен, что Явич-Юрченко никуда не скроется.
