Первые современные теоретики прав человека, в свою очередь, рассуждают, отправляясь от идеи «естественного состояния», которую можно было найти уже в XVI веке у испанского иезуита Марианы. «Естественное право, — пишет Гоббс в начале XIV главы своего «Левиафана», — есть свобода всякого человека использовать свои собственные силы по своему усмотрению»[7]. Правом, — добавляет Гоббс, — «обозначается не что иное, как свобода для каждого пользоваться своими способностями согласно истинному разуму»[8]. В естественном состоянии право — это способность, которой человек может свободно распоряжаться. И правилом этого права является интерес. По Гоббсу, как и по Локку, человек, в действительности, — это подсчитывающее существо, которое постоянно преследует собственные интересы, ищет выгоды для себя, пользы. И именно потому, что он надеется найти для себя выгоду, он на договорных основаниях входит в отношение с другим (по Локку — чтобы гарантировать свое право собственности, по Гоббсу — чтобы защититься от вражды, царящей в естественном состоянии).
Гоббс, как наследник номинализма, пишет также: «Каков бы ни был объект какого–либо человеческого влечения, или желания, — это именно то, что человек называет для себя добром»[9]. Эта формула тотчас же переворачивается: желание и воля каждого индивида определяет его добро, каждый индивид — это суверенный судья своего собственного счастья.
«В определенном смысле, — уточняет Чарльз Тэйлор, — рассуждение о естественном праве на жизнь не представляется чем–то принципиально новым […]. Это право формулировали и ранее, утверждая, что существует естественный закон, запрещающий покушаться на невинную жизнь. Кажется, что две формулировки запрещают одно и то же. Однако различие заключается не столько в том, что запрещено, сколько в положении субъекта. Закон — это то, чему я должен подчиняться. Он может давать мне определенные преимущества, в данном случае — иммунитет, который гарантирует, что и моя жизнь тоже будет уважаться; но, главное, я сам подчинен закону. Напротив, субъективное право — это то, что может и должен делать его обладатель, чтобы его осуществить»[10].
Первые права, следовательно, являются, прежде всего, правами–свободами. Равенство — не более, чем условие, необходимое для их осуществления. Объясняется этот приоритет свободы просто. Свобода, как выражение чистого бытия–для–себя и воплощение уникальности индивида, определяет природу человека независимо от любой социальной связи. Равенство, конечно, является коррелятом заданной таким образом свободы (если каждый — это свободное и абсолютное желание быть собой, все тождественны друг другу), однако, в отличие от свободы, чтобы у равенства был смысл, ему требуется некий минимум социальной жизни. В некоторых отношениях, как пишет Андре Клэр, оно выполняет «функцию определения и трансформации свободы; посредством этого определения формируется социальная связь»[11].
Поскольку признается, что существование людей предшествует их сосуществованию, необходимо объяснить переход от простого множества индивидов к факту социальности. Традиционный ответ — это договор или рынок. В отличие от союза в библейском смысле, общественный договор — это договор, заключенный равными партнерами. Как и рынок, он проистекает из подсчета интересов. По Локку, цель всякого политического союза является экономической: «великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности»[12]. Права, которыми обладают уже по природе, понимаются, однако, по образцу права собственности. Понятно, что в XVII-XVIII веках теория прав стала главным инструментом, используемым буржуазией, чтобы получить политическую роль, соответствующую ее экономическому весу.
Но в то же время политика теряет свой статус причины и становится следствием. Поскольку факт социальности теперь признается не более, чем следствием договора, заключенного частными лицами, власть представляется уже не организатором, а вторичным продуктом общества, надстройкой, которая всегда несет в себе угрозу членам этого общества. (Эта функция надстройки, заметная у всех либеральных авторов, обнаружится и у Маркса.) С другой стороны, политическая связь полностью переопределяется на основе новой юридической нормы, соответствующей субъективным правам индивида. Наконец, гражданское общество отождествляется с частной сферой, то есть с той далекой от политической жизни частью общества, в которой, как считалось, частные лица могут действовать свободно. «Философская ставка современного естественного права, — пишет Марсель Гоше, — […] будет заключаться в переопределении политики с прицелом на субъекта, причем в двойном отношении — на политический элемент, то есть гражданина, понимаемого в качестве субъекта индивидуального права, но также на политическую совокупность, политическое сообщество, понимаемое в качестве коллективного политического субъекта»
