Не на кого тебе было рассчитывать. Уверен, что ты и не рассчитывал – не хотел. Упорством своим ты вообще был знаменит. Только вот чугунная мыльница, цементом прикрепленная к стене, оказалась почему-то оторвана. Ее нашли потом, через несколько дней, когда убирали квартиру. И тогда мне рассказал один, которого некогда спасли чудом, в последний момент: ты ничего не чувствуешь, если теплая вода, вообще ничего, и оттого радость какая-то дикая – начинаешь полосовать себя без оглядки. Потом будто бы ко сну клонит. Вот тогда понимаешь, что не хочешь этого, но кажется, что остановиться еще можно: достаточно встать, перемотать руки жгутами, вызвать врачей. Но пытаешься подняться и оказывается, что тело тебе больше не подчиняется. Цепляешься, пробуешь подтянуться – только кровь быстрее выходит. А когда видишь, что ничего не предотвратить, – испугаться уже не успеваешь. Меркнет в глазах, и все кончается.
Я представляю, как ты хватался за этот чугунный выступ и как срывались у тебя пальцы. Испугаться ты и точно – не успел, лицо осталось совсем мирным.
В комнате я настежь открыл балконную дверь. Наивная надежда – выветрить то, что здесь накопилось, от чего стены казались липкими. Потом очень внимательно осмотрел всю комнату, шаг за шагом. Я искал записку – могло быть и так, что, если она существует, первым делом нужно ее уничтожить. Не нашел, только еще раз убедился, что, кроме тебя, никого сегодня не было здесь. Хоть что-нибудь должно было измениться, если бы кто-то приходил: стулья бы сдвинули, стол расчистили от моих бумаг, чашки бы стояли с недопитым чаем – я бы заметил мгновенно. Нет, все осталось на местах. Похоже, ты так и лежал, как я оставил тебя утром, и в ванную отправился прямиком с дивана, в стороны не отклоняясь. Только толстенный листинг, на котором я порой что-то записывал, ты снял со стола и положил на табуретку рядом с телефоном. Ручка на нем, но ни единой записи. Я на просвет разглядывал верхнюю страницу, но выдавленных следов, какие остались бы, если писали, а потом оторвали лист, не обнаружил тоже. В мусорном ведре ничего. Вряд ли тебе могло прийти в голову записку прятать, чтобы лежала она не на виду, а досталась потом именно адресату, но я обследовал и те немногие места, где сделать это было возможно.
Готов я был сейчас ко всему: казалось вполне вероятным, что ближайшие несколько дней мне суждено проводить в КПЗ; и все же первое, о чем я сейчас должен был позаботиться, – крыша над головой, хотя бы на пару недель. Выбирать было не из чего – оставался всего один человек, к которому я еще мог перебраться, и, что бы ни случилось сейчас, это место я обязан был застолбить. Так что неприятности, по крайней мере на эту ночь, ему предстояло со мной разделить. Впрочем, я был уверен, что он не откажется.
Трубецкой стал первым, кто узнал о твоей смерти. Дальше – «02».
– Мужчина, женщина? – спросила девушка с той стороны и зевнула в трубку.
– Мужчина, – сказал я.
– Возраст?
– Двадцать восемь.
– Удачная попытка?
– Как понять?
– Ну, умер он?
– Да, умер, конечно.
– Вы уверены?
– Послушайте, вы что, меня за идиота считаете? Вон труп…
– Повесился?
– Нет, вены.
– Фамилия?
– Чья, моя?
– Самоубийцы.
Я назвал.
– Теперь ваша. И имя-отчество.
Я обнаружил, что весь мокрый.
– Адрес, – сказала девушка. Я представил, как она там сидит, за пультом, и сидеть ей еще до утра.
– Короленко, один, корпус десять…
– Поспокойнее! Может быть, десять, корпус один?
– Я же сказал: один, корпус десять. Сорок восьмая квартира.
– Это где?
– Сокольники.
– В РУВД звонили? Самоубийствами они занимаются.
– В какое РУВД?! Откуда я знаю, куда звонить?
– Ну хоть номер отделения знаете?
– Нет.
– Вы что, не там живете?
– Здесь. Но временно.
– Ладно. Телефон?
Я назвал.
– Родственник?
Ну конечно, она же там заполняет какие-то листки!
– Приятель.
– Приятель? Хорошо, мы передадим. Ждите.
– Скажите, а «скорую» мне не надо вызвать? – спросил я. – Я просто не знаю, может быть, еще куда-то…
– Ждите, сказала же. Они приедут, все сделают сами.
Я положил трубку. Теперь в запасе у меня было минут пятнадцать, быстрее они вряд ли могли появиться.
