Они побрели в сторону города. Антон напоследок обернулся на заброшенный дом и поклялся больше никогда не возвращаться в него.
– Как же ты без трофея? – беспокойно проговорил он.
– Почему же без трофея, – прищурился Сашка и сунул руку в карман.
Достал квадратную пуговицу и протянул Антону.
– Положим в тайник, к фотографии жены смотрителя кладбища. Теперь ей не будет одиноко.
Антон смотрел на довольное лицо Сашки и радовался, что выбрался из дома живым. Но в глубине души он знал, что на этом история пуговичного человека не окончена. Он захочет вернуть свой глаз.
Зубная боль, успокоившаяся на время, вновь дала о себе знать, когда Антон завернул за угол трехэтажного деревянного дома – памятника архитектуры двадцатого или двадцать первого века. Пытаясь отвлечься от боли, он вновь принялся фантазировать: когда все же построили этот страшный, покосившийся дом, с крыльцом похожим на покинутый птицами скворечник. На углу висела мраморная табличка, как и у всех памятников архитектуры в городе. Слова и цифры стерлись, и на потемневшем от времени фоне проглядывалось несколько букв и римских цифр: «П…тник ар…е…ры XX».
Он миновал ларек с фруктами, где как обычно, сидя в старом кресле, дремал толстый продавец; обошел одинокий куст сирени с обломанными кончиками веток и остановился у большой, никогда не высыхающей лужи. У неё нет дна, а в темной воде живу монстры, хватающие за ноги прохожих. Вдоль лужи протоптана узкая тропинка, но Антон по ней не ходил, а оббегал по траве за несколько шагов от кромки. Видел бы это Сашка, то обязательно подошел к краю, склонился и сунул палец в воду, показывая, что монстры не нападают.
Антон подошел к ржавой телефонной будке, прислоненной к кирпичной стене пятиэтажного дома. Когда-то она была красного цвета, когда-то в ней висел телефон с железным проводом и отверстием для пятикопеечной монеты. Когда-то выстраивалась очередь, чтобы попасть в нее. Теперь же она походила на заброшенный школьный автобус, отвезенный на свалку и ждущий очереди на переработку, чтобы стать мангалом на чьей-нибудь даче или будкой для злой и одинокой собаки.
Антон дернул дверь, но та не поддалась, впрочем, как и вчера, и позавчера, и пять дней назад, и месяц, и каждый день из прошедших пяти лет, что он пытался её открыть. Он вновь залез через разбитое окно, зацепился за осколки стекла, торчащие словно зубы бездомной собаки, порвал футболку и чуть поцарапал бок. Не до крови, но все равно больно. «Эх, лучше бы разорвал бок, а футболка осталось цела», – с досадой подумал Антон, разглядывая дыру, в которую с легкостью просовывалось три пальца.
Присел на корточки и среди тысячи слов и неразличимых символов нашел свое, нацарапанное в далеком детстве, тогда, когда он только учился писать, готовясь через три года пойти в первый класс. Провел пальцем по шершавой поверхности ржавого железа, обводя кривые буквы. Это сейчас ему приходилось нагибаться, а когда карябал красную краску отцовским перочинным ножом, будка была такой огромной, что в ней можно было бегать; старый сломанный телефон висел недосягаемо высоко, а дотянуться до него можно было только с помощью отца. Он поднимал Антона, просил позвонить маме, сказать, чтобы накрывала на стол и ждала своих мужчин. Антон говорил в глухую трубку и звонко опускал ее на рычаг телефона. Отец смеялся, Антон улыбался и никого не заботило, что телефон не работал.
Это было так давно, что последние года два Антону казалось, это происходило вовсе не с ним, а было увидено в каком-то добром фильме для детей. Там, где ребенок беззаботно смеялся беззубым ртом и спешил домой, где его ждали любящие родители и белый щенок с черным ухом и маленьким хвостом. Антон закрыл глаза и еще раз провел пальцем по буквам. Медленно, обводя каждую закорючку, каждую линию, каждое мгновение прошлой жизни. Все что осталось от отца – это воспоминания, а будка словно переходник в то время, когда отец помогал нацарапать первое слово Антона – «мама».
Выбрался через ту же дыру с острыми стеклами. На этот раз удачно – не зацепился. Задержал дыхание и вошел в арку, соединяющую два дома. Тридцать шагов до двора, тридцать шагов, пропитанных запахами кошачьей мочи, впитавшегося в асфальт бензина, плесневелого мешка картошки, стоящего в углу за коробками из абрикосов, дохлых крыс и крысиного яда, собачьих испражнений и большой коробки из-под холодильника, в которой уже третий год жил дядя Валя.
