Дим-Димыч развернул папку и сказал:
— Дело прекратить и передать не в отдел Курникова, а в архив. Селиваненко вынес постановление, я подписал, вам остается поставить свою подпись и доложить начальнику управления.
— Все! Разговор исчерпан, — подвел итог Безродный. — Подписывать я не стану. И докладывать тоже. Берите дело, товарищ Трапезников. Я уверен, что вы сделаете из него конфетку. Чеботаревский — враг. Потенциальный враг, Я в этом убежден.
Разговор был окончен. Уступая дорогу Дим-Димычу, я покинул кабинет Безродного.
Когда мы вышли, Дим-Димыч сделал перед закрытой дверью не совсем почтительный жест и, обняв меня, сказал:
— Поверь мне, он кончит плохо. Он вызывает во мне холодное бешенство, — и сейчас же, что было ему свойственно, заговорил как ни в чем не бывало о другом: — А как с Новым годом?
— Собираемся у Курникова. Уже решено. Ты, конечно, придешь с Варенькой?
— Несомненно. О, Андрюха! Ты еще не знаешь, что это за женщина! Восьмое чудо света. А Геннадий — дрянь. Если у него раньше и были какие-то, порывы к чему-то хорошему, то теперь они зачахли на корню. Погибли. Навсегда. Это я понял с неотвратимой ясностью. Пока, Андрюха!..
— Иди и не наступай на ноги начальству, — пошутил я.
30 декабря 1938 г
(пятница)
Канун Нового года.
Я только что пришел домой, пообедал, решил заснуть перед вечерними занятиями, но из этого ничего не получилось.
Лежать с открытыми глазами не хотелось, я встал, сел за стол и начал писать.
В окно смотрят ранние зимние сумерки. На улице уже зажгли фонари. Хорошо бы прогуляться по морозцу, но хочется писать. Да и другого времени, кроме обеденного перерыва и глубокой ночи, у меня нет. Буду писать.
Первая половина сегодняшнего дня принесла мне большое моральное удовлетворение. Получив вчера "дело" rib обвинению Кирилла Чеботаревского, я внимательно ознакомился с ним, а сегодня утром доложил начальнику отдела Курникову. Мой доклад был, очевидно, настолько ясен, что Курников отступил от своего правила: не стал сам просматривать дело, а взял ручку и на постановлении — там, где было отведено место для подписи Безродного, — поставил свою фамилию.
Через полчаса, не более, он вернул мне дело с визой начальника управления.
Отложив текущую работу в сторону, я зарегистрировал постановление, заверил копии, направил их куда следует, позвонил коменданту и попросил доставить ко мне арестованного.
Чеботаревский был не парень, а паренек — маленького роста, узкий в плечах, худощавый, — и я бы ни за что на свете не дал ему двадцати двух лет, которые значились в анкете. Самое большее — восемнадцать-девятнадцать. Вид у него был настороженный, запуганный, как у загнанного зверька. Он остановился посреди комнаты, вытянул руки по швам и выжидательно посмотрел на меня. Я понимал его состояние: до сих пор его вызывали и допрашивали Селиваненко, Брагин, к которым он уже привык, а тут вдруг привели к совершенно новому человеку. В чем дело? Почему? Что его ожидает?
Я предложил Чеботаревскому сесть у самого стола и подал постановление о прекращении уголовного преследования и освобождении из-под стражи.
Он сдержанно вздохнул, не предвидя, конечно, что таит в себе лист бумаги, и стал внимательно читать.
Потом уронил руки на стол, ткнулся в них головой и разрыдался, содрогаясь всем телом.
В горле у меня защекотало.
— Ну вот!.. Зачем же плакать? Все хорошо…
Кирюха поднял голову. В глазах его была радость, которую он не мог сдержать, растерянность и слезы. Слезы — крупные, как у обиженного ребенка, — катились по смуглым щекам.
— Это правда? — не веря еще, спросил он.
— Правда, — ответил я.
— И я могу называть вас уже не гражданин, а товарищ начальник?
— Можешь.
— Спасибо, товарищ начальник. Значит, я свободен?
— Свободен.
А слезы по-прежнему сыпались из его огромных черных глаз и падали на постановление, лежавшее перед ним.
— Ты же размочишь мне официальный документ, — пошутил я. — Придется перепечатывать заново.
Кирюха улыбнулся:
— Простите, товарищ начальник. Это я с радости.
— Подпиши постановление.
Чеботаревский размашисто вывел свою длинную фамилию и, подавая мне лист бумаги, сказал не без гордости:
