Вот и ответ, подумал я, сразу на оба вопроса: почему в комиссионном магазине продаются новые трюмо и куда девалось серебро, списанное в производство.
Но почему Ефрюлин больше говорит о Грязнове, чем о себе? Не пытается ли он переложить на другого ответственность? Не оговор ли это? Из покупателей никто Грязнова не видел. Однако Ефрюлин объяснял это тем, что Грязнов обычно просил останавливать машину, не доезжая до места, и отсиживался в автомобиле, пока он относил зеркало и рассчитывался с покупателем. Допустим, что было именно так. Но тогда показания Ефрюлина должен подтвердить то* фер Сладков.
И вот очная ставка. Глядя ясными глазами на Ефрюлина, Сладков в который раз повторяет, что понятия не имеет, кто и когда вывозил зеркала. И напрасно нервничает Ефрюлин. Сладков уходит. Ефрюлин обращается ко мне. «Чувствую, — говорит он, — вы мне не верите. Почему вы не поинтересуетесь, кто такой Грязнов? Ведь вы не знаете, что это за человек. На фабрике с посторонними он совсем другой…»
Ефрюлин ошибался, если считал, что я не обращаю внимания на Грязнова. Напротив, волей-неволей, часто сталкиваясь с директором фабрики, я все больше и больше присматривался и никак не мог составить определенного мнения. Ему нет еще и сорока. Но ранняя полнота прибавляет ему годы. Осанист. В движениях нетороплив. Был на войне. Любит вспоминать свое боевое прошлое. Это случается у него, пожалуй, чаще, чем у других заслуженных фронтовиков. Говорит с апломбом. Но нет-нет, а изредка вдруг проскальзывает что-то заискивающее, И под стать этому из-под прекрасного габардинового пид жака Грязнова высовывается ворот засаленной рубашки.
Официальные письма и объяснения, которые поступали в прокуратуру от Грязнова, составлены толково и без единой ошибки. Читая их, я думал, что неплохо, когда директор фабрики — инженер с высшим образованием. Однако, познакомившись с делами фабрики ближе, я разочаровался. Всю исходящую корреспонденцию; оказывается, вела Катя Коваль, в прошлом учительница, ныне личный секретарь директора, а резолюции и черновики, которые писал Грязнов сам, были корявы, безграмотны.
Со мною он старался держаться независимо, подчеркивая значимость своих слов и поступков. Разговоры наша касались главным образом выпуска недоброкачественной продукции. От обсуждения технических деталей Грязнов уклонялся, предпочитал говорить о своих подчиненных, которые не ценят хорошего к ним отношения и, пользуясь мягким характером директора, плохо выполняют его указания. А отвечать за все приходится ему. И он к этому готов.
Между тем подчиненные Грязнова убеждали меня в том, что он груб, упрям, ни с кем не считается, способен отказаться от своих слов, и тут же приводили факты. Когда я спрашивал Грязнова об этих случаях, он начинал горячиться и в раздражении выпаливал кое-какие словечки, почерпнутые из тюремного жаргона.
Все эти противоречия характера Грязнова меня очень занимали. Но разве они имели отношение к делу? Хвастлив? Такая слабость не преступление. Пишет с ошибками? И этот грех встречается у людей с высшим образованием. Груб? И в этом он, к сожалению, не одинок среди руководителей предприятий. Жаргон? Может быть, результат общения его с лицами, отбывавшими наказание. Короче говоря, любая из перечисленных странностей может найти самое невинное объяснение. Но когда я собирал результаты своих наблюдений воедино, то снова возникало ощущение какой-то неясности. Мне приходилось жить бок о бок с бывшими студентами, которые в войну командовали ротами и батальонами. Таким людям присущи чистота, смелость, интеллигентность. Этого не было в Грязнове.
Когда следствием по зеркальной фабрике заинтересовались в горкоме партии, я, доложив обстоятельства дела, поделился своими впечатлениями и о директоре.
Секретарь горкома Алексей Николаевич, старожил, рассказал, что Грязнов появился в этом городе после войны, работал на одном из предприятий заместителем директора, а затем: приказом обллегпрома был переведен на зеркальную фабрику. О прошлом его имеются лишь официальные анкетные данные: учился в школе, потом в институте, во время войны был на фронте. Так что как будто в прошлом ничего особенного. Но, видимо, и до разговора со мною у Алексея Николаевича возникали по этому поводу сомнения, во всяком случае он согласился, что прошлым Грязнова следует поинтересоваться особо и обещал помочь.
