Осборн резко остановился перед Соловьевым. Лицо его подергивалось, он нервно теребил отворот пиджака.
— Вот в этом-то и беда, — сказал он сдавленным голосом, что вы тоже скептик! Вы ни во что не верите. И я больше не могу так, поймите!
Сказав это, он бросился в кресло и закрыл лицо руками. Осборн в науке, по крайней мере, по отношению к марсианам фанатик. И научная теория для него — религия, которой он служит страстно и самозабвенно. Скептики ему кажутся святотатцами. Это мы все уже знали.
Но с Соловьевым обстояло иначе: Соловьев был на его стороне, а вместе с тем разрешал себе сомневаться и бесконечно проверять доказательства. Соловьев не раз уже потихоньку говорил мне: «Опять я Осборна рассердил! И жаль его — уж очень он волнуется, когда с ним споришь! — и молчать нельзя!» Сейчас это долго скрываемое раздражение вылилось в открытую вспышку.
Соловьев вынул папиросу и начал закуривать. Он, видимо, подыскивал слова для ответа. Мы все искренне любили Осборна и обижать его никому не хотелось. К тому жена что бы это было похоже, если б накануне победы перессорились руководители экспедиции!
— Дорогой сэр Осборн, — сказал наконец Соловьев. — Этот наш разговор нельзя считать неожиданным. Но что же делать? Ведь с самого начала было ясно, что наш с вами подход к вопросу несколько разнится. Правда, я считал и считаю сейчас, что разница эта касается не существа вопроса, а, так сказать, методики его разрешения. Вы, на мой взгляд, слишком легко принимаете на веру факты, подлежащие предварительному исследованию. Ну, что ж! Это ваше дело; но позвольте я мне относиться к фактам так, как я считаю это нужным. Молчать и не спорить, когда мы с вами делаем общее дело и всеми силами добиваемся успеха, просто невозможно. Ведь истина рождается в спорах, не так ли? Возможно, я был нетактичен, и это вызвало ваше сегодняшнее заявление. Но если это так, от всей души прошу прощения: я глубоко уважаю вас и проявить неучтивость по отношению к вам мог только по крайней рассеянности.
— Я не это имел в виду! — поспешно ответил Осборн, явно страдая. — Вы настоящий джентльмен и никакой невежливости в личных отношениях никогда не допустите!
— Ах, значит, речь идет только о научных спорах! — с облегчением сказал Соловьев. — Но, дорогой коллега, ведь тут мы с вами единомышленники по существу! Вы называете меня скептиком, а вот наш молодой друг (он указал на меня) может подтвердить, что многие наши астрономы — да и не только наши! — называют меня безудержным фантазером, прожектером, романтиком — словом, всеми бранными словами, которые может себе позволить ученый в дискуссии. О, в эту минуту я готов пожалеть, что не взял с собой ни одного из этих скептиков! Но я тогда думал, что экспедиция наша и без того трудна и сложна, и незачем увеличивать эти трудности бесполезными спорами с человеком, который дальше своего носа решительно отказывается смотреть.
Осборн при этих словах поспешно и одобрительно закивал головой.
— Вы видите, — продолжал Соловьев, — что я тоже умею злиться на «неверующих». Но ведь речь шла о людях, которые держатся определенного предвзятого мнения и не хотят даже дать себе труда подумать — а верно ли это мнение? Эти люди заранее отвергают всякие аргументы и, не дослушав до конца, в качестве ultima ratio заявляют: «Вы сами знаете, что все это чепуха». Или говорят еще: «Вот, я помню, вы шесть лет тому назад неверно оценили такое-то наблюдение. И я совершенно уверен, что вы и сейчас ошибаетесь!» Но ведь я — то не таков, дорогой коллега! Я не отвергаю никаких фактов, а только проверяю их. Ведь это — обязанность ученого… Неужели на это можно сердиться?
— Но вы меня, право же, не так поняли! — Осборн явно сдавал позиции. — Я несколько нервно настроен и, может быть, излишне категорично выразился. И потом — если б вы в самом деле были скептиком, дорогой коллега, я бы не стал вас переубеждать. Но ваш скептицизм, по-моему, носит характер, я бы сказал, принудительный… вы меня простите… официальный… Вы на самом деле не такой, каким хотите казаться!
Я не выдержал и улыбнулся. Я видел, что Соловьев сам еле сдерживает улыбку. Но у него-то выдержки хватало.
