— Просто я оказалась ближе всех к вам, — серьезно ответила Маша и села, морщась от боли. — Каждый из нас сделал бы то же самое. Вот я не знаю, сможете ли вы идти по тропе?
— О, тут несколько шагов, я проползу, — более твердым голосом сказал Мендоса. — Дальше будет большая площадка.
Мы поднялись и пошли, только Мендосу и Машу продолжали страховать веревкой. Мендоса шел довольно бодро, хоть основательно прихрамывал. Но, дойдя до лагеря, разбитого невдалеке, за поворотом, он сразу ослабел и еле дополз до палатки.
— Ну, что с ним? — спросили мы Костю Лисовского, когда тот вылез из палатки.
— Ничего страшного. Ребро, как будто, поломано. В ноге, возможно, есть трещина в кости — я положил ее в лубок на всякий случай. Пока что дал ему снотворное — пусть до утра спит. И тебе, Маша, не мешало бы поспать. Давай-ка, я тебя перевяжу. Ух, и молодцы вы! На такой тропе двоих вытянуть!
— Да, джентльмены, — сказал Мак-Кинли, который все это время усердно счищал пыль со своей одежды, — все-таки напрасно мы не перерубили веревку. Он бы даже не удивился и не обиделся, как я понимаю.
«Действительно — какое совпадение! Надо же, чтоб на следующий же день после того разговора Мендосе пришлось пережить такое!» — подумал я.
Но события на этом не кончились. Утром Мендоса проснулся и выполз из палатки. Костя Лисовский, увидев его, замахал руками, показывая, чтоб он отправлялся обратно; но Мендоса уселся на солнышке и покачал головой — мол, не собирается он ложиться, не до того ему.
Я подошел к нему и сказал, что в его состоянии надо лежать, тем более, что предстоит еще нелегкий обратный путь. Мендоса ответил слабым голосом, стискивая зубы от боли:
— Поверьте, сеньор Алехандро, лежать я не могу. Моя совесть нечиста перед вами, и я хочу покаяться. Пусть бог мне простит!
— Да вы ложитесь, сеньор Мендоса, а я посижу возле вас, сказал я, смеясь; меня насмешило торжественное выражение исцарапанного лица Мендосы.
— Вы согласитесь называть меня по имени? — вдруг очень робко спросил Мендоса, поднимая на меня глаза.
Я почувствовал, что ему это почему-то важно, и сказал:
— Пожалуйста, сеньор Луис!
— Нет, просто Луис!
— Ну ладно! Тогда и вы зовите меня просто по имени, — ответил я; мне, признаться, все эти сеньоры и сэры порядком надоели за дорогу.
Мендоса обрадовался.
— Спасибо, Алехандро! — сказал он, схватил мою руку. Но тут же лицо его омрачилось. — Я только боюсь, что, узнав все, вы лишите меня своего доверия… Но все равно, я уже решил. Алехандро, прошу вас, позовите сюда ваших руководителей — я должен сказать нечто важное.
Я удивленно посмотрел на него, но он только кивнул головой и, устало закрыв глаза, прислонился к обломку скалы.
— Может быть, потом… — начал я.
— Нет, нет, Алехандро, дело срочное, я и так слишком долго молчал!
В голосе его звучала такая убежденность, что я, немного подумав, решил идти. В эту минуту Мендоса открыл глаза.
— Алехандро… сеньорита Мария — ваша невеста? О да, я знал это. У вас все девушки такие смелые?
— Все! — решительно заявил я, не зная, что ответить. Разве я знал до вчерашнего дня, что Маша способна на это? Ведь в Москве я ее чуть ли не трусихой считал…
Я привел Осборна, Соловьева и Мак-Кинли, и мы уселись около Мендосы. Мендоса оглядел нас всех, глубоко вздохнул и вдруг протянул нам что-то на раскрытой ладони.
Мы все дружно ахнули. Это была новая пластинка!
Мендоса молчал, печально улыбаясь. Осборн дрожащими руками бережно взял пластинку, и мы начали ее рассматривать.
Она была такая же серебристо-серая, как талисман Анга и по размеру тоже соответствовала ему. Только на ней не было ни схемы солнечной системы, ни географической карты; с обеих сторон ее покрывали мельчайшие значки, идущие сплошными рядами, без интервалов, — странные значки, похожие на отпечатки птичьих лапок (только по сравнению с такими птицами и колибри должна была казаться гигантом). Осборн в молитвенном экстазе смотрел на пластинку, и губы его беззвучно шевелились. Первым заговорил Мак-Кинли, как всегда резко и насмешливо:
— Ну-с, — сказал он, опять садясь на камень, — мы слушаем вас, сеньор Мендоса. Итак, откуда же у вас появилась эта интересная вещица? Фамильная драгоценность, не так ли? Материнское благословение?
