Да, местным было далеко до настоящих людей! Шишагов метался среди них, сильными ударами посоха ломал копья, руки и ключицы, выводил из строя тычками в печень и солнечное сплетение. Аборигены не ждали такого напора от одинокого мореплавателя, растерялись и отбивались вяло, без азарта. Им было страшно.
Когда в толпу с рёвом влетела Машка, оставшиеся на ногах противники побросали имущество, мешавшее быстрому передвижению, и рванули к лесу. Поле боя осталось за обороняющимися. Старик с посохом убегать не стал, вещал что-то заунывное с верхушки дюны. Когда Роман, демонстративно положив оружие на песок, пошёл к нему, дед направил на него посох и повелительно заорал.
— Старик, не поверишь, я по-вашему ни холеры не понимаю, — улыбнулся ему Шишагов, — Может, хоть ты со мной без драки поладишь?
Он протянул старику руки, показывая пустые ладони. Оппонент почему-то взбледнул и забормотал что-то вроде детской считалки. Маша, заинтересовавшись, подошла поближе. Роман дал ей понять, что нужно вернуться к костру, указал место рукой. Смышлёная девочка паинькой уселась у огня.
— Хватит, дед, палкой махать, пошли, посидим, чайку попьём, — Шишагов поманил старика рукой.
Абориген покраснел, прокаркал в ответ что-то ругательное, затем выхватил ножик и чиркнул лезвием у себя под бородой. Протянул окровавленную руку к Роману, захрипел, забулькал, выпучил глаза и рухнул на песок.
— Охренеть!
Роман осторожно подошёл к дергавшемуся на песке телу. Кровища, хлеставшая из перерезанного горла, быстро впитывалась в мелкий сухой песок. На верхушке откатившегося в сторону посоха разевала пасть резная змеиная голова.
— Судя по возрасту и умению соображать, всё местное племя — твои потомки, так что премия Дарвина тебе не светит, козёл.
Шишагов от злости сплюнул на землю и направился к оставшимся на поле боя недобиткам. Эти трусили до потери сознания, парочка даже опозорилась при его приближении, но резать себе горло никто из них не стал. Собрав с них ещё пяток ножей и два железных копейных наконечника, Рома вернулся к лодке. Тратить время на оказание первой помощи не счёл нужным.
Нужно было уходить, и делать это быстро. Он полазил по отсекам, собирая самое нужное и ценное. В короб легли инструменты и посуда, трофейный металл, вся соль. Еды брать не стал, не льды кругом, они с Машей найдут, чем прокормиться. Лук, оба колчана со стрелами, кусок выделанной кожи и баранья шкура, посох, копьё, топор, моток срезанной с такелажа верёвки, снасти для рыбной ловли — всё, остального не жалко. Подумав, сунул в короб и торбочку с янтарём — на всякий случай, вдруг пригодится.
Повесив всё это на себя, попрыгал. Килограммов пятьдесят веса. Много, но терпимо, и ничего не лязгает. Можно сваливать. На прощание оглянулся на свой кораблик. Почудился в наклоне мачты и развале корпусов какой-то упрёк.
"До чего ж мерзко, вроде как товарища бросаю. Проклятый придурок, чтоб ты ещё раз подох. Добра сколько бросать приходится, эх…".
— Пойдём отсюда, Маха, это точно не моё племя.
* * *
Километрах в пяти от брошенного хозяином судёнышка, на берегу залива, образованного устьем небольшой речки, вразброс стоят бревенчатые хижины рыбацкой деревеньки. Выше по течению в речку впадает ручей, протекающий по дну глубокого оврага. Там, над родником, расположен вход в большую землянку. Внутри идёт разговор, больше похожий на допрос. Колдовское пламя четырёх толстых свечей отбрасывает кривляющиеся тени на холщовый занавес и сложенные из тонких брёвен стены святого места. За занавесом — место Бога, там стоит идол Жащура, повелителя змей. Нет туда хода никому, кроме слуг Трёхголового, безногих и тех, что на двух ногах. Простым родовичам хватает страху и с этой стороны — прямо посреди помещения в полу зияет яма в человеческий рост глубиной, от стены до стены, а дна у той ямы не видать — шевелится змеиный клубок, шипят растревоженные гадюки. Но страшнее змей шипит Эгиле, единственная дочь старого Жащурца, что вернулся нынче в святилище своего Бога на четырёх парах чужих ног.
— Много глупостей вы совершили сегодня. Мне, служительнице, было противно слушать. А ему, — рука женщины выбросила руку в сторону занавеса, и тени на стене шарахнулись от её движения, — ему стократ гаже. Где чужак сейчас?
