Поэтому, направляясь в ресторан «Савой», где его ожидал ужин с Майолем, довольный собой Гарри вдруг понял, что перед ним открывается новая карьера, дипломатическая.
Вернувшись в Веймар, граф почувствовал, что его отношения с эрцгерцогом становятся все хуже. В начале ноября тот пожелал посетить мастерские приглашенных скульпторов — так называли знаменитых представителей искусств, получивших стипендии и мастерские при музее Кесслера. Прохаживаясь среди эскизов и гипсовых слепков, эрцгерцог постепенно наливался злостью — ясно было, что он не понимает смысла того, что видит. «Что это такое?» — сердито спросил он, тыча пальцем в один из эскизов, и поспешил к выходу.
«Надо же, какой грубый мужлан! Милая покойная эрцгерцогиня не сердилась бы, а радовалась находкам моих подопечных», — огорчился Гарри и приготовился к неприятностям.
И, предвидя их, постарался задобрить эрцгерцога. Для этого он устроил у себя дома званый обед, на который пригласил эрцгерцога, некоторых влиятельных граждан Веймара и самых знаменитых представителей разных искусств — скульпторов, художников, писателей. Он тщательно продумал меню, составил набор лучших вин и рассчитал, кого с кем посадить рядом, — в таких делах не было ему равных. Поначалу разговор за столом тек напряженно, но после нескольких бокалов отличных вин языки развязались и беседа стала оживленной. Один из художников произнес тост в защиту постимпрессионизма, на что эрцгерцог возразил, что искусство должно радовать глаз, а не раздражать. И тут наступил час графа Гарри. Он произнес звездную речь в защиту принципов своего музея — ни одному из современных течений не давать преимущества, а представлять в равной мере всех. Эрцгерцог выразил полное согласие с этим принципом и ушел далеко за полночь в хорошем настроении.
Результатом этого прелестного вечера явилось разрешение эрцгерцога сделать выставку произведений искусства в стиле модерн в одном из залов музея Гете. Гарри из чистой вежливости отправился сообщить об этом директору музея. Услышав новость, тот пришел в неописуемую ярость: затопал ногами, затряс руками и побагровел так, что Гарри испугался, как бы старика не хватил удар.
— Только через мой труп я впущу в музей эту грязь! Этого ужасного грязного Гогена, способного осквернить наш замечательный город!
Однако он не посмел ослушаться всемогущего эрцгерцога и предпочел выйти в отставку. И все же это не спасло графа Гарри от гнева благочестивых граждан благородного города Веймара.
Гарри с удовольствием оглядел выставочный зал. Все было отлично — и элегантно обрамленные уникальные роденовские акварели, и льстящее им освещение, умело сконцентрированное в нужных точках. Сердце Гарри ликовало — никому еще не удавалось собрать столь полную экспозицию гениальных работ Родена. Эта экспозиция должна принести заслуженную славу не только самому скульптору, но и достойному этой славы прекрасному городу Веймару. Гарри остановился перед одной, особенно радующей его сердце картиной — на ней была изображена фигура женщины, приседающей на корточки. Именно приседающей, а не сидящей. Рисунок был смелым, стремительным, летящим — движение женщины схвачено со спины так натурально, что сразу становилось ясно: она садится, а не встает. При взгляде на этот эскиз сердце Гарри задохнулось от восторга.
Налюбовавшись, он погасил свет, прикрыл ставни и посмотрел на часы. Пора торопиться, до вернисажа оставалось не так уж много времени, а нужно успеть принять ванну, немного отдохнуть и тщательно одеться, не упуская мелочей. Все вроде предусмотрено — запонки, галстук, манжеты, но что-то может быть упущено.
Он подъехал к музею за четверть часа до открытия выставки и увидел, что публика уже начала собираться: по прогулочной дорожке перед входом прохаживались элегантно одетые дамы и мужчины в вечерних костюмах, некоторые даже во фраках. Внутри служители в белых куртках готовили легкую закуску — разливали по бокалам пенистое рейнское вино и раскладывали на блюдах крохотные печенья, украшенные маленькими ломтиками сыра. В вечернем воздухе была ощутимо разлита праздничная атмосфера. Это был триумф графа Гарри — даже в Париже никто не сумел бы собрать такую полную коллекцию акварелей великого Родена. Да еще с дарственной надписью самому эрцгерцогу.
