— И вправду выставил за дверь? Ее, Лу Андреас фон Саломе? — восторженно взвизгнула Элизабет. — Да как ты посмел? Под ее наглым взглядом двери открываются сами.
— Некоторые открываются, а мои закрываются. Кстати, про евреев ты лучше попридержи язык, ради дверей, которые то открываются, то закрываются.
— А тебе-то что? — пугаясь, осторожно спросила Элизабет.
— В нашей семье за семью замками хранится легенда, будто мой прадед, основатель банка в Гамбурге, был из евреев. Я даже нашел на чердаке гамбургского дома портрет бородатого еврея в ермолке. После того как я попытался выяснить, кто это, портрет исчез.
— Не может быть! Ты же граф!
— Тут разгадка простая, ее знает весь мир, кроме тебя, — дворянство и титул отцу пожаловал император, влюбленный в мою красавицу мать.
— Да-да, мне кто-то говорил, но я не поверила. Так это правда? Раз так, может, ты императорский сын? — замирая от предвкушения пролепетала Элизабет. Она боготворила Гогенцоллернов.
— Увы, не может. Отец представил маму ко двору, когда стал директором императорского банка, а это случилось, когда мне было два года.
— Жаль! — вздохнула Элизабет, но быстро смирилась — графа Гарри она боготворила больше, чем всех императоров вместе взятых. Она грустила недолго и быстро переключилась на книгу Лу.
— Понимаешь, она провела наедине с Фрицци всего-то две недели в Таутенбурге. То есть она воображала, что наедине, потому что меня она за человека не считала. А я всегда была рядом, в соседней комнате, и хотя меня в их заумные беседы не впускали, я все слышала и запоминала, все до последнего слова. Это длилось всего две недели, и больше они никогда не оставались наедине. А со мной он провел всю жизнь!
— Ты это уже говорила. Переходи к делу — о чем ее книга?
— Я уже говорила, что эта самозванка анализирует философию Фрицци на основании ее интимного знания его характера.
— Например?
— Например, по ее мнению, он больше всего любил страдание. Когда он не страдал, он страдал от того, что не страдает, а когда страдал, то тогда воистину страдал. То есть он страдал всегда.
— Что-то слишком туманно.
— Так она всегда пишет — туманно. Я для интереса пыталась ее читать — невозможно добраться до смысла.
— Ну, а что еще, кроме страдания?
— Есть еще о страдании. Она пишет, что он заболевал от своих мыслей и от них же выздоравливал. Его пересмотр моральных ценностей есть по сути поиск новой религии. Убив старого Бога, он начал искать нового.
— Но разве она не сделала то же самое?
— Она утверждает, что в Таутенбурге ей казалось, будто она с ним согласна, но потом она передумала. Ее отказ от Бога в детстве подстегнул в ней творческую мысль, а его отказ сделал весь мир пустым. И ему осталось только искать, чем заполнить эту пустоту.
— Самомнения ей не занимать!
— Еще, она утверждает, что Заратустра — это она!
— Что она — этот бородатый старик?
— Ну, так далеко она не пошла. Просто все, что Заратустра сказал, — это ее мысли!
От хохота на глазах графа Гарри выступили слезы.
— То есть она утверждает, будто все мудрые афоризмы Фридриха Ницше были высказаны ею за две недели в Таутенбурге, а он их записал и издал в своей великой книге?
— Что-то в этом роде. Ведь про две недели в Таутенбурге знаю только я.
— Так напиши об этом в своей очередной статье! Во всех подробностях. И мы ее напечатаем в десятке газет по всей Германии.
