Есть у англичан такое понятие, как «trainspotting» — глазение на поезда, в переносном значении этот термин означает наркотический трип.
— Знаешь, я только что поймал себя на мысли, что я делаю кучу всего аморального, и совесть продолжает меня грызть, — осознал вдруг Макс.
— Приготовь для неё топор, — рассмеялся Герман, туша бычок о влажную землю.
— Наверное, где-то в душе я всё ещё глупый набожный ребёнок. Я совершал за свою жизнь много всего, что противоречит нормам морали, но я уверен, что от этого никому не было плохо. Но, чёрт побери, мне стыдно после каждой пьянки, после каждый ночи, после каждого косяка.
— Ты бы не делал этого, если бы тебе не нравилось.
— И, кажется, я кое-что понял — мне нравится сам стыд и это ощущение, что моя жизнь неправильна и аморальна.
Герман кивнул и отхлебнул из бутылки чистого абсента.
— Это как поцеловать солнце в пылающие уста! — произнёс он с нагнанным пафосом после того, как утих разбушевавшийся в горле пожар.
— Или как чёрную кошку в анус! — рассмеялся Макс, забыв о своей недавней святости.
Мимо пронёсся поезд, стук колёс слился со звонким смехом. Глупость. Проклятая животная глупость. Но как же приятно просто так смеяться! Бессмысленный смех над бренностью жизни. А эта земля, она же полна костей. В этом районе одни сплошные кости, череда погостов под каждым кустом. И каждый мертвец заливается смехом в ответ. Мёртвым тоже смешны заморочки живых.
— Мне проще, я родился без понимания зла и добра, — подумал вслух Герман, возвращаясь к свернувшемся диалогу.
Ночь стояла безумная с пением сверчков и ещё какой-то неведомой твари. Звёзды рассыпались по небу осколками серебра. И именно сейчас хотелось жить как никогда.
— Почему ты заговорил со мной вчера? — спросил вдруг Макс.
— Потому что мне было одиноко. Вокруг меня мало людей, которые внесли бы что-то новое в эти бесконечные дни.
— Я много раз так делал раньше, когда на меня давило одиночество. Я много пил и шатался где попало, из-за этого все думали, что я общительный. А я просто покупал бутылку водки средней паршивости и приходил под мост к панкам. Я казался им воплощением помойного Христа в венце из лучезарной фольги. Я нёс какой-то бред и угощал всех подряд. Когда заканчивалась водка, я бежал за портвейном, потому что денег на водку уже не хватало. Это были пьянки, я скажу тебе, до самых астралов. Я мог петь, плакать, быть собой под этим чёртовым мостом с этими гнилыми маргиналами. Конечно, они были мне противны до ужаса, но у меня в те времена просто не было других друзей. Вот и вчера я понял, что тебе одиноко. Возможно, вокруг тебя есть люди, вокруг таких они есть всегда, но тебе с ними пусто.
— В чём-то ты прав.
Герману не хотелось думать о грязи социума в такую чудесную ночь, когда вокруг только звёзды, где-то глубоко под землёй продолжают улыбаться черепа и всюду расцветает тёмное волшебство иных реальностей. Мир останется этим миром, не возникнет ничего лишнего по воле полупьяного сознания, но так приятно думать, что всё не то, чем кажется. И в душу снова вторгалось смысловое бессмысленное. Они пили за будущее и победы над ветряными мельницами.
* * *
— Проснись, — услышал Макс над самым ухом.
Этот голос звучал где-то в подкорке мозга, будоража ещё не проснувшееся сознание.
Он разлепил глаза, получая вспышку яркого света. Солнце начинало действовать на него, как на вампира.
— Ты чего!? Сейчас же день.
— Это великий день! — твердил Герман.
— Чего? — Максу хотелось зарыться ещё глубже в подушку.
— Ты не помнишь, что ты мне наобещал?
— Всё что угодно, только не собственную задницу.
— Ты подписал контракт с дьяволом. Вчера ты согласился начать репетировать, потому что мы ничего не делаем — только бухаем, как два бездарных козла.
Сознание постепенно начало просыпаться вместе с дурнотой наступившего утра. Макс неохотно встал с кровати; спотыкаясь на ходу о всякий хлам, он пополз приводить себя в порядок. Подобие завтрака из пива и полуобугленной колбасы слегка привело его в чувства.
— Не сходи с ума, я вообще спать не ложился, — сказал Герман, глядя в окно мутным взглядом.
