В это время вышел из-за угла Матюшка, что-то с несвойственным ему печальным лицом, и робко подошел к Пузичу.
– Дядюшка, дай два рублика-та, – пробормотал он.
Физиономия Пузича в минуту изменилась: из глупо подлой она сделалась строгой.
– Какие твои два рубли? – сказал он, обернувшись к Матюшке лицом и уставив руки в бока.
– Мамонька наказывала серп купить, жать нечем, – проговорил тот.
– Какие твои деньги у меня? За какие услуги? Говори! Ежели теперича ты пришел у меня денег просить, как ты смеешь передо мной и господином в шапке стоять? Тебе было сказано, на носу зарублено, чтоб ты не смел перед господами в шапке стоять, – проговорил Пузич и сшиб с Матюшки шапку.
Тот только посмотрел на него.
– Что дерешься? И на тебе шапка не притаченная, – проговорил он, поднимая шапку.
– Молчать! Поговори еще у меня! – продолжал Пузич. – Когда, значит, подрядчик с тобой разговаривает, какой разговор ты можешь иметь!
– Пузич, идемте, – проговорил октавой Козырев, которому уж, видно, наскучило ждать.
– Идем, идем, Флегонт Матвеич, – отвечал Пузич, – дураков, значит, надо учить, ваше привосходительство, коли они неумны, – отнесся он ко мне и, очень довольный, что удалось ему перед всем народом покуражиться над Матюшкой, пошел с Козыревым опять, кажется, в кабак.
Бедняга Матюшка издали последовал за ним.
– Что? Тебя не рассчитывает подрядчик? – спросил я его.
– То-то-тка, все вот жилит да дерется еще, – отвечал он, уходя.
Не прошло четверти часа после этой сцены, мы сидели еще с барышнями у Арины Семеновны в ожидании отца Николая, который присылал из церкви с покорнейшею просьбою подождать его, приказывая, что, как он освободится, так сам зайдет просить достопочтенных гостей. Чтоб отклонить для Нимфодоры всякую возможность вступить со мною в разговор о литературе, я продолжал упорно смотреть в окно. «Однако отец Николай что-то долго нейдет, думал я, неужели он все еще молебны служит?» Около церкви никого уж не видать, а между тем в противоположной стороне, к кабаку, масса народа делается все гуще и гуще. Наконец, я увидел ясно, что туда идут и бегут.
– Кажется, пожар! – сказал я, вставая.
– Ах, боже мой! – воскликнула Нимфодора и даже Минодора с довольно, по-видимому, твердыми нервами.
В это время вошел отец Николай, бледный и запыхавшийся.
– Батюшка! Что такое случилось? Откуда вы? – спросил я.
– Что, сударь! Случилось несчастье: убийство в кабаке! Сейчас ходил напутствовать дарами, да уж поздно – злодеи этакие!
– Скажите! – произнесли опять Нимфодора и Минодора в один голос.
– Кто такие? Кто кого убил? – спросил я.
– Плотники… стали пьяные в кабаке с хозяином разделываться… слово за слово, да и драка… один молодец и уходил подрядчика насмерть, – отвечал отец Николай, садясь и утирая катившийся с лица его крупными каплями пот.
– Не Пузича ли это? – сказал я.
– Его, его, Пузича, коли знаете. Плутоватый был мужичонко.
– Кто ж его убил? Он сейчас здесь был.
– Да я уж и не знаю. Петром, кажется, зовут парня, высокий этакой, худой.
– Батюшка! Нельзя ли еще как-нибудь помочь убитому? – воскликнул я.
– Вряд ли! – отвечал отец Николай, сомнительно покачивая головой.
Но я, схватив попавшийся мне на глаза перочинный ножик, чтоб пустить Пузичу кровь, пошел как мог проворно к кабаку. Место происшествия, как водится, окружала густая толпа; я едва мог пробраться к небольшой площадке перед кабаком, на которой, посредине, лежал вверх лицом убитый Пузич, с почерневшим, как утопленник, лицом, с следами пены и крови на губах. У поддевки его правый рукав был оторван, рубаха вся изорвана в клочки; правая рука иссечена цирюльником, но кровь уж не пошла. В стороне стоял весь избитый Матюшка и плакал, утирая слезы кулаком связанных рук. Сидевшему на лавочке Петру, тоже с обезображенным лицом и в изорванном кафтане, сотский вязал ноги.
– Злодей, что ты наделал? – сказал я ему.
Он взмахнул на меня глазами, потом посмотрел на церковь.
– Давно уж, видно, мне дорога туда сказана! – проговорил он и прибавил сотскому: – Что больно крепко вяжешь? Не убегу.
В толпе между тем несколько баб ревело, или, лучше сказать, голосило:
