Но это не совсем так. В мудрости
у Плотина сквозит какая-то мягкость, улыбка, доброжелательность, чувство
реальности и деликатность, составляющие контраст с жесткостью и суровостью
Эпиктета или Марка Аврелия. Чтобы понять истоки этой
доброты, надо сперва узнать все ее стороны.
* * *
Простота, широта ума,
доброжелательность, тонкое сочувствие – вот секрет плотиновской
педагогики.
"На его
занятия разрешалось приходить всем желающим" (Жизнь Пл.
1, 13).
Возможно, достаточно было просто
отодвинуть занавес, – в те времена часто только занавес отделял класс от улицы.
Пришедший мог задавать учителю вопросы по своему
усмотрению:
"Он
просил слушателей, чтобы они сами задавали вопросы. Поэтому его лекции были
довольно беспорядочны и ученики занимались болтовней" (Жизнь Пл. 3, 35).
Это не всем нравилось. Любители
новых идей и красивых речей были разочарованы:
"В то
время некоторые думали, что он чванится, присваивая
себе мысли Нумения. Они считали его болтуном,
говорящим банальности, и презирали. Дело в том, что они не понимали его речей, а
сам он был полностью лишен напыщенности и кичливости
софистов. Его лекции походили на простые беседы, его логические импликации не
сразу были понятны. Впрочем, когда я, Порфирий, слушал его в первый раз, у меня
тоже было такое впечатление" (Жизнь Пл. 18, 2).
Правда, Порфирий быстро стал
избранным собеседником, но это не смягчило недовольных,
совсем напротив:
"Однажды
некий Тавмасий вошел в класс и заявил что хочет,
чтобы Плотин говорил на общие темы и так, чтобы его речь можно было записывать,
потому что этот обмен вопросами и ответами между Порфирием и Плотином слушать
невыносимо. Плотин ответил "Но если бы мне не надо было решать проблемы,
которые передо мной ставит Порфирий, я не мог бы сказать ничего, что можно было
бы записать" (Жизнь Пл. 13, 12).6
Такой способ обучения,
дезориентировавший некоторых слушателей, требовал от Плотина безграничного
терпения:
"Он очень
доброжелательно относился к вопросам, которые ему задавали, и рассматривал их с
неустанным вниманием. Три дня подряд я спрашивал его о том, каким образом душа
присутствует в теле, и он не переставал объяснять мне свою мысль" (Жизнь Пл. 13, 9).
Слушатели не всегда задавали
вопросы. Иногда ученик читал комментарий к тексту Платона или Аристотеля одного
из великих толкователей II-III веков, например, Александра или Нумения. Затем Плотин брал слово:
"Никогда
не бывало так, чтобы просто прочли отрывок из текста и все. Плотин давал ему
оригинальное объяснение, отличающееся от общепринятого.
В своем анализе он руководствовался принципами Аммония. Все происходило очень
быстро; он в нескольких словах объяснял трудное место, затем вставал"
(Жизнь Пл. 14, 14).7
Плотин всегда стремится дойти до
сути. Его созерцание не прерывается. Он не придает значения литературной форме.
Однако страсть к поглощающему ею предмету пробуждает в нем естественное
красноречие.
"У него
был талант хорошо объяснять на занятиях, и он прекрасно умел находить нужные
мысли. Но некоторые слова он произносил неправильно; он и писал их неверно.
Когда он говорил, его ум как бы становился зримым и освещал его лицо. Всегда
приятный на вид, он делался тогда прекрасным. На лбу ею выступала легкая
испарина. Он светился добротой" (Жизнь Пл. 13,
1).
Следующий эпизод свидетельствует
о скромности Плотина, даже некоторой робости:
"Однажды Ориген (один из его бывших соучеников из школы Аммония)
вошел в класс во время лекции. Плотин покраснел и хотел встать, чтобы закончить
урок. Но Ориген просил ею продолжать. "Не хочешь
говорить, – сказал Плотин, – когда слушатели уже знают то, что ты
скажешь"" (Жизнь Пл. 14, 20).8
Во всяком случае, Плотин
призывает своих учеников к простоте и скромности:
"Та
философия, какую мы изучаем, не ищет других отличий, кроме простоты нравов и
чистоты чувств; она стремится к серьезности, а не к дерзости; конечно, она дает
нам уверенность в себе, но надо, чтобы этой уверенности сопутствовали здравый
смысл, большая осмотрительность и благоразумие, а также крайняя
осторожность" (II 9, 14, 38).
