-Так-так, - Гордеев заслонил собою Староверцева и посмотрел на него, - вы что-нибудь слышали о смерти чиновника Фрилянда? Быть может, его смерть не была случайной, и на него все и собираются повесить?
-Вполне возможно, - заметил профессор мрачно.
Художник, между тем, начинал чувствовать в голове сухие щелчки и даже какой-то странный свист; у него вдруг появлялось ощущение, будто все то, что говорили ему последние два часа – и Староверцев, и старуха – а также и то, что слышал он до этого от других даже в тех разговорах, которые происходили и несколько недель назад, - все это перемешивалось и кружилось, словно на какой-нибудь карусели, а потом, превращаясь уже в галлюцинацию, накладывалось на те самые странные картины, которые помнил он из своего первого сна о Татьяне, и теперь уже именно они назойливо кружились перед ним, будто бы стараясь овладеть его мозгом, и складывались, наконец, в один единственный профиль, не написанный на холсте, а бывший воображаемым лицом…
Великовский, Великовский, Великовский, Великовский, - ритмично повторялось в голове художника; нет, это был даже не голос, а какая-то безумная музыка, под которую танцевало не только воображение художника, но и все тени в комнате, которые, как ему казалось теперь, походили на растопыренные ладони, то ли жадные до денег, то ли умело манипулировавшие марионеточными куклами.
-Итак, - продолжала старуха, - ему нужно было как-то вывернуться, и он, в конце концов, сочинил такую хитрую уловку, что, стоит только услышать о ней, надивиться не сможешь, до чего доводит порой мрачная человеческая подлость. А сделал он вот как: вместо того, чтобы позвать на обед людей, он выписал из местного магазина одежды десяток манекенов, разодел их в военную форму, звездочки, погоны и все такое прочее, отвез в столовую и усадил их за стол перед тарелками с искусственной едой, после чего один нечестивый журналист все это заснял на камеру и отправил репортаж на местное телевидение; через день это транслировали в выпуске новостей и все время только и повторяли назойливо, что, мол, ветераны вчера голодными не остались.
-Если я правильно вас понимаю, - уточнил Гордеев, - то главное было как раз прокрутить это по телевидению в качестве отчета, а что было на самом деле никого особенно не волнует.
-Совершенно верно, - подтвердила старуха, - мой Иван Тимофеич увидел это по телевизору и так переволновался, что попал в больницу с сердечным приступом – там-то его врачи и оприходовали, да и не только он один, говорят, скончалось после этого выпуска новостей, еще несколько ветеранов – Великовский так все и планировал, вы что думаете… ах, Боже мой, до чего же бессердечный человек, играет нами, как куклами!
Как только Гордеев услышал последние ее слова, что-то опять щелкнуло в его голове, как будто деревянный сучок переломился надвое, и он понял, что перестает чувствовать свою голову, однако мысли так и роились в ней, так и щекотали извилины, только уж больно как-то путано и странно это происходило; ему вдруг показалось, что еще немного, и совсем уже станет невмоготу, ибо они по-настоящему сдавят его мозг. Так оно скоро и случилось - старуха все продолжала и продолжала говорить и как будто гипнотизировать Гордеева.
-Я уж помню этот репортаж, ясно как день помню, - голос старухи внезапно стал очень резким и прерывистым…
«Все ветераны сидели за столами, в креслах с пятью спинками, (ох уж эти кресла!), сидели и шевелили конечностями… ну прямо как насекомые какие-то… заводные манекены… и главное как разодеты! Погончики, форма новая, что-то в ней болотное было… болотного цвета… И все то и дело наклоняются влево-вправо и посматривают на картину, которая висит на стене, своими безжизненными глазами посматривают, а на ней Великовский, у зеркала стоит, да еще так хорошо нарисован, как будто это, ей-богу, сам он… да-да, сам это он и был, в глазу-то его все эти погончики и форма, и сами ветераны отражались, смотрел, изучал и посмеивался про себя, как это ему ловко удалось совершить подтасовку. А репортер приехал на такси, расплатился с водителем и вдруг говорит ему удивленно: «Что это вы мне такое дали на сдачу?» Тот ему отвечает: «Дайте посмотреть… - и вылезает из машины, - ах, извините, это мне вчера заплатили, когда я картину Великовского нарисовал. Замечательная, между прочим, картина, те, кто смотрел, сначала даже подумали, что это сам он, а потом пощупали и видят – это и правда холст, а вовсе не Великовский». «И все же я не понял, - говорит репортер, - вы же такую монету нигде обменять не сможете, она коллекционная». «В том-то и дело – я их собираю», - и вдруг таксист ее хвать из растопыренной ладони репортера, раз и проглотил, а тот в испуге его спрашивает: «Зачем вы это сделали?» «Я знал, что вы не отступитесь. Я же каждый день подвожу вас на такси, и все время наблюдаю… вы постоянно хотите что-нибудь стянуть у меня. Особенно на эти монеты глаз положили, я же все знаю, и только не пытайтесь меня переубедить». «Но как же вы сами сможете теперь изучать их?» - спросил репортер. «Я уже рассмотрел на них все, что только можно было», - таксист злобно гоготнул, сел в машину и уехал… Репортер прошел в плоскость зала и сказал оператору, который в это самое время стоял за линий одного из столов и чистил серебряный поднос, что снимать-то нужно не манекенов, а все больше портрет Великовского, они так, мол, двух зайцев убьют – и зрители ни за что не догадаются о подлоге, (а впрочем, какая разница?), да и в глазу Великовского все равно эти манекены отражаются, все видно будет… И вдруг Великовский на картине начинает двигаться!.. Сходит со стены и говорит, как это ловко ему удалось прикинуться. «Я всегда за вами наблюдаю, так и знайте!»»…
