— Тебя в детдоме кто–нибудь «разговаривал» специально?
— Нет. Никто. Сам заговорил… Когда меня хвалить стали за рисунки. Раньше, в Даниловке, меня за рисование наказывали –
били тряпкой.
— Что же ты там такое страшное изображал?!
— Голубей. Они летали повсюду. Садились к нам на окошки.
Мы смотрели… Говорили: «Вот бы улететь домой!». Я и рисовал их на стенке… Уголечком. Бумаги, карандашей там не давали.
Мне только в детдоме стали бумагу с карандашами давать, когда началась школа. И Степаныч. Но я боялся — не верил сперва. Не брал. Потом только решился брать. И зарисовал! Степаныч, когда стал моим вертухаем, накупил альбомов, красок, кисточек.
Разложил на койке в общаге у себя. Велел: «Рисуй! И чтобы к следующему разу — к получке следующей — все бы как есть изрисовал!.. А я еще сколь надо куплю, мне не жалко». Тогда я стал по–настоящему рисовать, поверил, что больше бить не будут… А вот смех у меня так и не получался — крышка какая–то в голове тренькала, когда было смешно. Тренькала–тренькала, и… плачем все смешное кончалось.
Разговор наш с Яроном на том не прекратился. Он стал приносить мне книжки со смешными картинками, билеты доставал на концерты с комиками и веселыми конферансье. По его советам мы со Степанычем за зиму обошли множество площадок и сцен, где сам Степаныч до упаду смеялся… Ярон очень настойчиво обращал мое внимание на смешные сцены в его театре, где мы тоже часто бывали. А я не смеялся…
Частенько мы со Степанычем по пути из Мамоновского на Новобасманную заходили в Брюсов переулок. Там в сером, — к улице четырехэтажном, — доме № 17, с подъездом рядом с церковью Воскресения на Успенском Вражке, в самом, до некоторых пор, тишайшем районе центра старой Москвы, жила Екатерина Васильевна Гельцер, тетка моя. Вообще–то Катерина в свободное от сцены время сиживала на даче. Но приказано было ею приходить на Брюсов в любое время. Здесь жила постоянно старушка Ефимовна. Василиса Ефимовна Корневищева, бывшая многие годы на Большом театре костюмером и одевалкой тети Кати. Она держала в строжайшем порядке дом. Заботилась о чистоте большой, — в четыре комнаты из длиннющего коридора, — квартире с окнами и балконом на переулок. И ещё с одной комнаткой, — лично её, — в которую вход был из ванной. Ефимовна очень вкусно готовила, даже на большие, по четвергам собиравшиеся компании И любила принимать гостей. Степаныч, поначалу, стеснялся при ней заходить: она сперва рада ему не была: чекистов сильно не любила! Поднимался я. Старик уходил в скверик напротив подъезда, садился на скамейку подложив развёрнутый чистый носовой платок, охорашивался, — чистюлей был примерным, — аккуратно расчёсывал роскошные свои патриаршие бороду с усами. И, горстью левой руки поглаживая их степенно, читал не торопясь «Правду».
Терпеливо, часами иногда ждал, когда выйду. Выходил я всегда с сумкой невиданных в Москве яств. С сумкой мы чимчиковали на Малую Лубянку к Степанычу. Ужинали. Потом он отводил меня в детдом, где за остатки содержимого сумки принимались мои друзья. Время было голодным, да и бацилла[5] куда как вкусна была!
Узнав Степаныча поближе Ефимовна тоже его полюбила – да и нельзя было его не полюбить! И встречала старого точно, как настоящего патриарха.
Когда Катерина была дома, Степаныч, отсидев на лавочке и добив газету, — всё что читал — читал от корки до корки! — заходил со мной. Она любила беседовать с ним. Разговоры, правда, вертелись вокруг меня и сводились к ее советам «опытному чекисту» по обращению с «приличными детьми». Старик игру ее принимал. С того дня, когда Ярон и Иосиф нашли меня, Катерина билась с властями, чтобы ей отдали племянника. В конце концов, ей отказали. Женщина не только великого обаяния, но и острого ума, она не отчаялась. И отлично разбираясь в правилах игрищ времени, главное, в детдомовских событиях, сделала все, чтобы уберечь меня от каннибальских поползновений «ученой тети Лины». «Что я маме твоей скажу, если с тобой что–то случится?!» — часто вскипала тетка, забывая, что эти разговоры меня убивали… Ей ее постоянно караулящий глаз обходился недешево: контрамарок на спектакли она никогда ни у одного директора или администратора театра не брала, а посылала в кассы Василису Ефимовну за самыми дорогими местами, какие были. И все детдомовское начальство в эти годы восседало в театрах по персональным ложам — «несравненной Гельцер» никто «простых» билетов не загибал! Конечно, яства, невиданные в Москве, тоже появлялись в домах детдомовского персонала.