Но чудо, оно еще и потому чудо, что не сразу кончается: поздно вечером из Москвы возвратился… Иосиф. Удрав осенью 1929 года от горячесердечных чекистов, умыкнувших меня, он прямиком направился на теткину дачу. Где его, по правильному предположению, никто не искал. Катерина Васильевна учинила коротенькую истерику по поводу несчастья с папой и мамой, поплакала в мой адрес и быстренько водворила Иосифа в мезонин. Дача у нее была большая. Стояла тогда особняком, окруженная лесом. Неблизкие соседи давно изучили особенности характера ее хозяйки, предпочитавшей и в упор их не видеть.
Как, впрочем, и не дразнить их содержимым ее совершенно уникальной коллекции живописи и графики, которую она собирала всю жизнь. Надо сказать, однако, что приобретать все это начал Антонас Фридрихович, брат тети–катиного отца Василия Федоровича. Он прожил удивительно интересную жизнь. Занимался фауной моря. Около двадцати лет прожил в Японии. Был близок будущему императору, с которым исследовал шельфы Хоккайдо. В 1925 году он был гостем Московского университета и встречался с Катериной и моими родителями…
Иосиф время не терял: искал меня всеми известными ему способами. Он разослал пацанов с разгуляевских дворов по московским детдомам — авось нарвутся на меня. Он на ноги поднял знакомое ворье. И его друзья–голубятники не одну маляву отправили по малинам Москвы, не одного «коня» запустили по камерам Даниловки и Таганки с опросными ксивами. Сестра Володьки—Железнодорожника обходила справочные Наркомпроса. Разыскала знакомую в детприемнике. Пусто…
Иосиф тоже узнал на моём рисунке нашу квартиру. Да и как ему было ее не узнать, вырисованную до мельчайших подробностей! До деталей ключевин в дверцах шкафов и ящиков! До рисунка деревянных филенок! Вычерченную сердцем моим, истосковавшимся по Дому, выписанную болью моей и надеждой. А то, что не какой–то Белов это делал, он от разгуляевской шпаны все метаморфозы с моим именем и фамилией узнал, и теперь прилетел рассказать о том тетке Катерине. Жить у нее нахлебником — так ему казалось — он не хотел. Баба деловая, Екатерина Васильевна быстро определила его в рабочие за сценой в репетиционных катакомбах ГАБТа, куда не то что посторонних — своих никого не пускали: там таинство их Великого Искусства заквашивалось и творилось! Еще тетка помогла брату прилепиться к курсам «юных дикторов» Радиокомитета, совсем недавно открывшимся. Тогда и само действо — радио – было новым. Он на тех курсах проучился неполных два года и начал посещать открытый факультет при театральном училище Художественного театра — Яншину понравилась манера Иосифа читать канонические тексты «всерьез, без театральности, но и без скуки». Прочил его Михаил Михайлович в чтецы–оракулы!
Вот как. И не снилось Яншину, что пророчество его исполнится самым серьезным образом. Серьезней некуда…
Тут как раз приглашен я был к Алику — им самим, родителями его с бабушкой и сестрой Светланой. Волновался я очень.
Ведь если не считать самой Евдокии Ивановны, меня еще никто домой к себе не приглашал. И не числил я приглашением строго исполняемый обычай моим Степанычем: уводить меня воскресеньями к себе, на Малую Лубянку, в страшную общагу-коммуналку «на чай с колбасой». Общага была та самая, которую через много лет живо и очень похоже изобразят в каком–то чекистском сериале. Будет она «играть» объект взрыва коварных савинковцев–белогвардейцев, задумавших изничтожить проживавших в ней молодых оперативников — красу, гордость и надежду самого Феликса Эдмундовича Железного. Да, при мне общежитие было чекистским. Ничем оно от своей будущей киноверсии не отличалось. Лишь только доживали в нем не молодые, как потом в кино, а старые–престарые инвалиды–пенсионеры.
Поборов и перестреляв всех как есть врагов трудового народа и революции, заработали они себе под конец их жизни героической и самоотверженной коечку с соломенным матрасиком.
Точь–в–точь такую же, какая тут рядом, за глухой стеной во внутренней тюрьме по Малой Лубянке полагалась новым поколениям врагов трудового народа.
Пройдет совсем немного лет, и с одним из таких поколений меня однажды доставят во внутреннюю тюрьму по улице Малая Лубянка. И в камере — за той же знакомой мне стеночкой, но теперь с моей, тюремной стороны — достанется мне такая же, как у Степаныча, коечка. Только с матрасиком на стружках — к этому времени из–за непрекращающихся вражеских происков солома отошла в разряд дефицитного сырья. А при Степаныче она была. И колбаса «докторская вареная» наличествовала. И мы с добрым моим конвоиром вкушали ее внутри надрезанной французской булки под семейный чай, заваривать который Степаныч был мастак. И были наши чаепития такими домашними, будто вернулось чудесным провидением время моего детства с Александром Карловичем, словно возвратилось счастье Дома. Но я уже был совсем взрослым и точно знал: так не бывает, а будет медосмотр «ученой тети». И снова кто–то пропадет…
