Пушкинская библиотека известна была мне давно, аж с младенческих моих лет, когда я выучился писать и читать, — именно в каком вот порядке: сперва писать. Я гулял с фрау Элизе по улицам, подходил к афишным тумбам. На них, прежде всего, замечал рисунки и яркие, удивительные заглавные фигурки–буквы. Придя в садик или домой, я их рисовал по памяти.
А родители или сама фрау Элизе никогда не забывали объяснить мне их смысл. Только и всего. Именно в Пушкинской библиотеке я буквально напал на обширнейшее великолепное собрание литературы о животных — на книги, что заставили меня думать о них как о самых близких мне существах на земле. Заставили их любить искренне, по–настоящему — оберегая и спасая, когда я получил к тому возможность. Конечно же, именно эти книги и привели меня через несколько лет — не на долго, правда — в кружок юннатов при Московском зоопарке, в добрую ауру великих радетелей российской природы профессора Мантейфеля и Чаплиной, его научной сотрудницы. Но это — позднее. Пушкинская библиотека стала моим книжным миром, что как поводырь слепца вёл меня всю мою дальнейшую жизнь к истинной любви…
Совсем иначе сложились мои отношения с библиотекой Дома строителей. Там же, на втором этаже этого нового здания, множество дверей длиннющего коридора выходили в… ложи великолепного зрительного зала. На его сцене, прекрасно оборудованной и, по выражению игравших на ней, «непередаваемо уютной», шли в это время ежедневные репетиции новой оперетты «Свадьба в Малиновке». Вел их маленький, вертлявый и поначалу несколько раздражавший меня своей «несерьезностью»… великий артист Григорий Маркович Ярон — буффэксцентрик.
Ярон в этой пьесе играл самую веселую роль бандита По–пандопуло… Заметив мой восторг от увиденного и услышанного с балкона, Евдокия Ивановна провела меня за кулисы. И через минуту я уже сидел на коленях у артиста, и он угощал меня невиданным мною никогда, необыкновенно вкусным фруктом, — не могу до сегодняшнего дня вспомнить его название. Но запомнился он мне навсегда, как навсегда полюбил я артиста Ярона.
Недели через две я уже участвовал в массовках спектакля и ни капельки не смутился, когда осенью, на премьере, увидел со сцены, гордый и счастливый донельзя, истово аплодирующих… несомненно, именно мне, а то кому же еще! — Евдокию Ивановну, Валентину Ивановну Демину — моего классного руководителя, саму Яковлеву с Бубновым…
Григорий Маркович, тем временем, приметил мою склонность к рисованию. Вполне возможно, именно он «толкнул» меня в изображение театрального мира — мира сцены. Но что помню абсолютно — Ярон «приговорил» меня к рисунку декораций, по существу, к интерьеру вообще, заметив мое непроизвольное влечение к архитектуре. С его легкой руки я вдруг начал рисовать мой исчезнувший однажды Дом. Мою комнату.
Потом комнаты родителей и брата, наконец, все, что связано было у меня с жизнью «внутри жизни» Александра Карловича.
Впервые, я узнал силу своего умения изобразить свой дом, причем она заключалась не в том, что я умел это сделать и что рисунки мои оказались интересными и для окружающих, а немного погодя удостоились конкурсного отбора и экспонирования на московских и даже парижских выставках детского рисунка. А в том, что рисунки эти возвратили мне мой навсегда утерянный Дом, вернули великое чувство–состояние сопричастности с жизнью самых близких мне и тоже пропавших для меня людей. Я тогда не знал, что искра Божья пала в мою душу и что удостоился я не суетного внимания окружающих, а прикосновения самого Искусства. Да, я этого не мог знать. Именно заинтересованное внимание всех тех, к кому привел меня этот неразгаданный овал над входом в такой, оказалось, непростой дом, — внимание Марковой и Ярона, — уловило и искру, и прикосновение. Талант. Потому той же осенью 1932 года Григорий Маркович Ярон вместе с Евдокией Ивановной Марковой (возможно, в качестве конвоира, — одного меня еще не выпускали за «вахту») привели меня в московскую мастерскую… Константина Федоровича Юона. Он очень внимательно рассматривал мои рисунки, перебирая их вновь и вновь. Потом так же внимательно и долго разглядывал меня…
