В углу, в большом кресле, обтянутом вытертой желтой парчой, устроился худенький черноволосый Саша Одоевский с гитарой. Под креслом валялись кивер и белые перчатки — взвод его нынче караулил во дворце. Замечательная способность была у Одоевского — он мог говорить стихами, импровизируя их на ходу, да писать ленился. Если бы не друзья, которые за ним время от времени записывали, ему бы и напечатать было нечего. А так он уже слыл в свои двадцать три года за поэта, и поэта недюжинного. Увидев Николая Александровича, Саша тряхнул кудрявым чубом и запел на расхожий мотив:
— Ты ждешь меня, любовь моя до гроба,
Тебе всю жизнь отдать я был бы рад
На острове, где счастливы мы оба…
На острове с прозванием Крондшадт…..
Импровизация, как видно, намекала на личные дела вошедшего — послышался хохот, отдельные хлопки, ему подмигивали. Николай Александрович, пожимая по дороге со всех сторон протянутые к нему руки, добрался до Одоевского на слове «Крондштадт» и взял его за воротник мундира.
— Выбор оружия за вами, капитан Бестужев! — вскинув руки кверху, улыбнулся ему Одоевский.
— Молод ты драться со мною, — тихо сказал Бестужев, шутливо, но крепко встряхивая его за ворот. — Глупости отставить!
— Есть глупости отставить! — согласился Одоевский. Он был совсем еще мальчик, Николай Александрович и не думал на него сердиться.
Все собравшиеся довольно коротко знали друг друга. Кто служил, кто учился вместе, а кто и познакомился здесь, у Рылеева, собираясь по делам общества, в котором они все состояли. Сам Рылеев, стоя у окна, где он тихо беседовал с красивым черноусым адъютантом, махал Бестужеву рукой.
— Сюда, Николай Александрович, сюда! Давно мы тебя ждем, голубчик!
Бестужев, оглядев стол, взял себе стакан квасу — водки он никогда не пил, положил на стакан горбушку черного хлеба и подошел к хозяину квартиры.
Кондратий Рылеев был худ и невысок ростом. Черный статский сюртук, пошитый для него по особенному, изобретенному им фасону, не слишком к нему шел. Воротник был узкий, когда сквозь носили широкие, да и рукава с огромнейшим регланом только подчеркивали узость плеч. Тонкая шея утопала в пышно повязанном шелковом платке. Лицо его трудно было назвать красивым, когда он молчал — большие черные глаза под тонкими вскинутыми бровями, неправильный нос и маленький, нервно сжатый рот. Молча казался он мрачным. Темные круги под глазами старили его. Однако стоило ему заговорить, а особливо улыбнуться, становилось видно, что он молод — едва тридцать лет — и даже хорош собой — в движении лица его проявлялась живость мысли, влажные глаза блестели. Он быстро располагал к себе самых разных людей.
Бестужев, подойдя, расцеловался с ним и с красивым адъютантом, который приходился ему младшим братом.
— Как тебе новости? — возбужденно спрашивал Кондратий. — Одоевский только из дворца, говорит, что наверное…
Бестужев пожал плечами.
— Верить ничему нельзя, друг Кондратий, — промолвил он, отхлебывая квас, — но в морском министерстве говорят, что государь болен уж давно и опасно. Все может статься.
— Все может статься… — повторил Рылеев, закрывая глаза, — я знаю точно, что в случае смерти государя на юге будет явное выступление. Там настроены по–боевому. Вопрос в том, как уговоримся мы…
— Во дворце, сказывают, паника, — вступил в разговор Александр, младший брат Бестужева, адъютант герцога Вюртембергского. — Старую императрицу сегодня видели в слезах.
— Все зависит от намерений цесаревича Константина, — задумчиво произнес Николай Бестужев, — пока он не прибыл в Петербург, мы ничего не узнаем наверное. А что Трубецкой?
— Должен со дня на день вернуться из Киева, — отвечал Рылеев, — тогда сберемся и будем решать, каковы наши планы…
— Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет… — неожиданно затянул Одоевский, искусно имитируя гитарою балалаечное треньканье. Несколько сильных молодых голосов с готовностию подхватили:
— Ой, да люли–люли, сэ трэ да трэ жоли… Сизый селезень плывет!..
Оба Бестужева и Кондратий Рылеев замолчали, слушая пение.
Несмотря на свою молодость, а было ему от роду 27 лет, Бестужев–младший был уже на слуху как писатель — об его опытах в стихах и прозе критики отзывались уважительно. Он печатал рассказы под псевдонимом Марлинский, по имени местечка Марли, где когда–то стоял его полк. Поэт Рылеев, самый известный литератор из собравшихся, выпускал вместе с ним альманах «Полярная звезда». Альманах продавался неплохо — за прошлый год вышло за него полторы тысячи рублей чистой прибыли, но для того чтобы жить одной литературою, денег не хватало. Посему Рылеев служил правителем дел Российско — Американской компании, что давало ему, опричь жалования, даровую квартиру в доме на Мойке, а Александр Бестужев делал карьер по гвардии. Сие было причиною постоянных споров между неразлучными друзьями и компаньонами: Рылеев обвинял Александра в том, что эполеты и аксельбанты для него важнее литературы.
