— Знаешь, — сказал я, — ты превратила наш дом во французское кафе.
Вскоре мы начали относиться к квартире именно так, и я с трудом подавлял желание закурить.
Была пятница, около восьми часов. Один из тех теплых, влажных вечеров поздней осени, когда Манхэттен пахнет, как ресторан под открытым небом, расположенный возле бразильского яхт-клуба. Уже несколько месяцев я не пил и в иные минуты чувствовал себя абсолютно здоровым. Так что я был преисполнен гордости за собственную стойкость, когда открыл дверь нашего домашнего кафе и оказался в кошмаре столь беспросветном и плохо срежиссированном, что еле смог поверить в увиденное.
Из гостиной доносился пронзительный женский визг, который сопровождался громким собачьим лаем. Я распахнул дверь.
Хола стояла на задних лапах, почти как человек; казалось, еще немного, и она заскребет когтями по потолку; из разинутой пасти капала слюна, налитые кровью глаза превратились в узкие щелки, зубы клацали, будто мел, ударяющийся о школьную доску.
Глория пятилась, оглядываясь по сторонам и выставив руки для защиты; в тот момент, когда она уперлась спиной в стену, Хола прыгнула и сомкнула пасть. В собачьих зубах остались рукав футболки и кусочек кожи с левой руки жены.
— А-а-а! — завизжала она. — Черт побери!
Хола опустилась на четыре лапы и замерла, готовясь к новому броску; рычание не прекращалось ни на секунду. Глорию колотило.
— Хола! — крикнул я от двери. — Фу!
У собак бывает состояние, когда мозг у них полностью вышибает. В глазах Глории читалась паника. Она развернулась лицом к стене, баюкая здоровой правой рукой кровоточащую левую.
Поза Холы не оставляла сомнений: глаза прищурены, уши отведены назад, шерсть на загривке стоит дыбом, хвост опущен, — она явно собиралась атаковать.
Я шагнул за порог и со всей силы хлопнул дверью. Конец поводка валялся на полу позади Холы. Глория по-прежнему неподвижно стояла у стены. Стук двери на секунду отвлек псину. Я не боялся, что она бросится на меня. Хола — никогда. Вот Глория — пожалуйста.
— Хола! — крикнул я, пытаясь отвлечь ее внимание от жены. — Хола, ко мне!
Собака повернула голову, как мне показалось, в недоумении. Я продолжал хлопать в ладони и звать:
— Эй! Ко мне! Ко мне, Хола!
Я надеялся, что Глория воспользуется моментом и выбежит в кухню, но она продолжала стоять, баюкая раненую руку.
Я осторожно зашел собаке за спину и поднял поводок. Затем сунул руку в карман куртки и взмолился, чтобы там оказалось что-нибудь съестное. В кои-то веки мои молитвы были услышаны: половина плитки коричного шоколада «Гранола». Я вынул угощение и попятился, натягивая поводок:
— Хола, ко мне, ко мне!
Стоило появиться шоколаду, как псина совершенно забыла о Глории. Шерсть опустилась, глаза расширились, и она мирно потрусила ко мне.
— Сидеть, — скомандовал я, и Хола выхватила шоколад у меня из рук.
Я еще немного отступил и после нескольких секунд борьбы сократил поводок. Предчувствие трагедии отступило.
Я взглянул на Глорию. Она по-прежнему стояла лицом к стене, придерживая руку.
— Мне очень жаль, дорогая, — сказал я. — Что случилось?
Хола спокойно сидела, не сводя глаз с кармана моей куртки.
Глория покачала головой, показывая, что не может говорить. Затем повернулась и наконец отделилась от стены. Лицо ее было залито слезами, но в глазах светилась решимость.
— Убери ее, — выдавила она сквозь слезы.
— Что?
— Я хочу, чтобы ты убрал… собаку… из дома. Сейчас же.
— Но…
— Сейчас же. Пожалуйста.
Мне ничего не оставалось, как вывести Холу из квартиры. Поначалу я предложил на время запереть ее в ванной, но Глория была непреклонна.
— Я скоро вернусь, — пообещал я, не имея ни малейшего понятия, что делать с Холой. Она шла рядом со вполне счастливым видом.
Закрыв дверь, я минуту или две прислушивался, пока не различил плач Глории, которая судорожно втягивала воздух между почти беззвучными рыданиями. У меня было чувство, что это Хола клыками вгрызается в мозг.
Ночь была бесстыдно прекрасна: с Гудзона долетал прохладный ветер, в Нью-Джерси мерцали огни, на кладбище ворочались герои Войны за независимость. Я отмел предательскую мысль присоединиться к ним.
