Шли разговоры, что прибудут большие подкрепления американцев, линия фронта ползла вперед, немцы отступали, но они, медики, видели только увеличение количества раненых, которые прибывали каждый день. Иногда носилки с солдатами оставались под дождем, потому что в госпитальных палатках не было места. Между ними сновали доктора и медсестры, принимая оперативные решения, кому из них помочь, оставляя тех, у кого мало было шансов выжить, заботам младших сестер, вроде Грейс, которые обтирали и утешали обреченных, пока они умирали.
На третью неделю Грейс назначили на ночное дежурство. Обходя койки, она заметила, что Брюс не спит, молча уставившись в крышу палатки.
— Все в порядке, лейтенант?
— А, это ты, Грейси. Надо полагать, все в порядке. Я просто думаю, вот и все. — Он ничего больше не прибавил, и она взяла лампу, собираясь идти дальше. — Завтра меня отправляют в Англию. Моя койка здесь нужна.
— Я ничего не слышала, — отозвалась она, стараясь, чтобы ее голос не дрогнул. — Так ведь это хорошая новость, правда? — добавила она весело. — Капитан Уэзерби была уверена, что вы не выкарабкаетесь.
Она ожидала, что он ухмыльнется и скажет что-нибудь непочтительное, но вместо этого он снова уставился в потолок.
— Я слышал, как они обо мне говорили, — сказал он, — капитан Уэзерби и тот тип, доктор. Они сказали, что я, наверное, больше не смогу ходить.
— Конечно, сможете, — возразила Грейс. — Вы уже один раз провели их. Вы же не собираетесь поверить им на этот раз, а?
Брюс испустил длинный, глубокий вздох.
— Я до сих пор держался, — медленно проговорил он. — Я терпеть не могу сдаваться — ни в чем. Я думал, что смогу снова летать, но теперь они говорят, что эта нога… Не знаю, что я буду делать, если не смогу ходить. Я не могу быть калекой чертовым!
Вопреки всем правилам Грейс уселась на краешек его койки.
— Что вы собирались делать после войны? — спросила она.
— Сказать по правде, я не надеялся остаться в живых. Большинство моих приятелей погибло. В Галлиполи я потерял брата.
— Мне очень жаль, — сказала Грейс. — Я потеряла брата во Фландрии.
— Я был там какое-то время, — отозвался Брюс. — После Галлиполи. Дьявольски глупая штука — сидеть в мокрой траншее. Вот тогда я и пошел добровольцем в авиацию.
— Вы летали раньше?
— Не… Даже близко к самолету не подходил, — сказал он. — Но я знал, как водить машину. Я решил, что это не может быть уж очень по-другому. И я был прав. У меня сразу стало получаться, я почувствовал себя, как рыба в воде. Конечно, при первой посадке я сломал ось… — Он поднял на нее глаза и усмехнулся. Но улыбка тут же погасла. — Гадость, если я не смогу опять летать, — сказал он.
— А что вы делали до войны? — спросила Грейс. — Вы попали сразу после школы?
Он расхохотался.
— Ну уж нет! Я бросил школу, когда мне было шестнадцать. Не видел пользы в ученье, и им не терпелось избавиться от меня. Я хотел действовать. И перепробовал немало. Подрядился рингером и…
— Кем?
— В Америке их зовут ковбоями, да? Я перегонял скот от залива к скотопригонным дворам. Потом я ненадолго нанялся на рыболовецкий баркас, ходивший из Кернса. Но ничто не сравнится с полетом. Как только я впервые поднялся в небо, я понял, что это то, что мне нужно.
— Наверное, это великолепно, — сказала Грейс. — Дома я любила смотреть на ястребов над холмами. Они парили в воздушных потоках, не двигая крыльями, и висели там, в пространстве. Мне бы хотелось тоже так уметь — освободиться от земли, стать невесомой.
— Большинство женщин испугалось бы, — заметил Брюс.
— Меня больше пугает, что я никогда не полечу, — отозвалась Грейс. — Всю жизнь я привязана к земле, прикована к повседневности.
— Дома было настолько плохо? — спросил он.
Грейс покраснела.
— Я не хочу сказать, что со мной плохо обращались. Мои родители делали все, что положено делать родителям: кормили меня три раза в день, следили, чтобы я снимала промокшие туфли, когда я возвращалась домой… Ленч — в половине первого, чай — в четыре, собрание прихожан, женский институт по средам…
— Для молоденькой девушки с характером звучит довольно безрадостно, — прервал ее Брюс.
