Прошло всего два дня, как Алиенора получила скорбное известие, и она еще так и не оплакала свою утрату. Немота во всем теле оставалась, но она предчувствовала сильную волну эмоций, готовых захлестнуть ее. И вот теперь ее прорвало, она уронила голову на руки и зарыдала от жалости. Амария поспешила к ней, крепко ее обняла, и Маршал, обескураженный этим зрелищем скорби настолько, что и сам готов был заплакать, осторожно положил ладонь на вздымающееся плечо королевы.
Он решил не рассказывать ей худшего. Королеве и без того хватило. Конечно, когда-нибудь она узнает, но, даст Бог, к тому времени станет сильнее.
Сам он остался в Шиноне только для того, чтобы присутствовать на мессе и принести подношение за душу своего господина. Надо было спешить, чтобы известить короля Ричарда о смерти его отца. Но после съеденного наспех обеда, когда Маршал перед дорогой пошел сказать последнее прости своему старому господину, он был потрясен, увидев, что король Генрих лежит голый и даже его интимные места не прикрыты, а в комнате не осталось ни одной его вещи. Потом Маршал понял, что это, вероятно, сделали слуги, потому что их и след простыл. Вероятно, они ворвались в комнату, где стояло смертное ложе короля, как только оттуда вышел Джеффри, и, словно падальщики, раздели Генриха догола, похитив все его личные вещи. И даже атрибуты его королевской власти.
Торопясь отправиться в путь, Маршал призвал на помощь молодого рыцаря Гильома де Триана, и вдвоем они привели в порядок тело, подготовив к захоронению. Они сделали все, что смогли в данных обстоятельствах. Прачка нашла для них сеточку с золотой вышивкой, вместо короны, им удалось найти кольцо, скипетр и меч, а также подходящие одеяния, включая великолепные перчатки и золотые туфли. Маршала пробирала дрожь при этом воспоминании, потому что тело выглядело не лучшим образом, а исполнение последнего долга было серьезным испытанием для него и де Триана. Был разгар лета, стояла жара, а король перед кончиной страдал зловонной болезнью…
Нет, он не хотел рассказывать об этом Алиеноре. Она все еще плакала, прижав голову к полной груди Амарии, но ее рыдания уже стихли, королева приходила в себя, дышала все глубже, со всхлипами. Маршал подумал: она испытала облегчение, обнаружив, что может плакать. Это был серьезный шаг на трудной дороге примирения с утратой и сопутствующими ей трагедиями. Она еще наверняка будет плакать – и не раз. Но потом излечится. Она сильная – в свое время вынесла немало бурь, и эта последняя не сокрушит ее.
– Простите меня, – сказала Алиенора, шмыгнув носом. – Это неподобающе с моей стороны.
– Да что вы, миледи, – успокоил ее он.
– Если уж кто и может его оплакать, то одна вы! – беспрекословно, но с любовью в голосе сказала Амария.
Уильям Маршал отметил фамильярность обращения со стороны служанки и в душе одобрил это. Он был рад, что у королевы есть такая здравомыслящая, простая женщина, которая поможет ей пережить трудные времена.
Алиенора взяла кубок и отпила сладкого вина.
– Мне уже лучше, – сказала она с едва заметной улыбкой. – Вы видели короля?
Несколько жестоких мгновений Маршал думал, что она имеет в виду Генриха, но потом понял: она говорит о Ричарде.
– Да, миледи, и сообщил ему о смерти короля Генриха.
– И как он воспринял это?
– Ричард поспешил в Шинон и приказал мне ехать с ним. Лицо его было непроницаемым, когда он увидел тело мертвого короля. Не знаю, что он чувствовал – скорбь, печаль…
– А может быть, и радость, и торжество! – вставила Алиенора. – Я знаю своего сына, как себя самое. Уверена, он должен был испытывать смешанные чувства.
– Я тоже в этом уверен, – согласился Маршал. – Какое-то время Ричард молился перед гробом.
Уильям Маршал не стал говорить, что Ричард недолго оставался на коленях: почти сразу же встал, к неодобрению тех, кто видел это. И уж никак не мог он сказать Алиеноре, что, как только новый король поднялся с колен, из тела мертвого короля стала сочиться черная кровь. Или о том, что присутствующие разразились ахами и охами, вскриками, позднее они говорили, что дух Генриха впал в ярость при виде сына, который поспешил отделаться короткой молитвой. Видеть такое было ужасно, и Маршал до сего дня вздрагивал при этих воспоминаниях.
