Милиционер сочувственно проводил его в приемную и объяснил дежурной, зачем они пришли.
Сестра в белом халате покачала головой равнодушно:
— Едва ли это ихняя девочка. А впрочем — поглядите. Она хорошо себя чувствует…
Ивана Архиповича нарядили в белый халат и провели в палату. Он остановился на пороге, скользя глазами по ряду кроватей, больничных одеял и подушек, прижимая руки к груди. Сердце его овеялось отвратительным холодком.
— Вот она! — сказала сестра.
Иван Архипович взглянул на девочку и облегченно вздохнул.
— Я и говорю, что не ваша девочка, — заговорила сестра, — это совсем уличная девочка. И отца не помнит, не знает совсем… Варя, — окликнула она больную, точно желая убедить посетителя, что это, действительно не его дочь, — у тебя есть отец?
Веселые голубые глаза девочки остановились на них обоих. Она покачала головой.
— Нету.
— А мать?
— Померла мамка!
— Вот видите, — обернулась к Чугунову сестра, — это простая нищенка.
Иван Архипович смотрел на девочку молча. Спавшая было с сердца тяжесть при виде чужой девочки возвращалась снова: может быть лучше было бы видеть ему здесь сейчас свою дочь, чем изнывать тоской и болью неизвестности.
— Как ты под трамвай попала? — продолжала спрашивать сестра, — расскажи!
— Милостыньку сбирала!
— Видите ли, ее после смерти матери соседи забрали: в лавки брали с собой, потому что с ребенком без очереди пускают. Кормили за это. Так она по людям и ходила. Попала к нищенке какой-то, та ее по трамваям «работать» научила. Это — милостыньку просить — они тоже работой называют…
Иван Архипович подошел к девочке, посмотрел на ее забинтованную руку, спросил глухо:
— Больно тебе?
— Ничего, потерплю! — ответила она, морщась от почувствованной острее при напоминании боли, — сама виновата.
— А руку… руку-то, — несмело сказал он, — руку-то как же… Жалко тебе?
Нищенка вскинула на него бойкие, озорные глаза:
— А что-то ее жалеть мне? Безрукой мне подавать будут поболее, небось, чем с руками давали? Верно?
Иван Архипович вздрогнул. Огромный поток несчастий, страданий и боли все еще неорганизованной человеческой жизни ошеломлял его. Так вечно взволнованное море ошеломляет каждого, кто впервые озирает его жуткий простор с уютной, сверкающей медью и солнцем палубы. Он оглядел соседние ряды белых подушек, покоивших на себе искаженные ужасом и болью лица, и наклонился к девочке:
— Да, да, верно… — пробормотал он, — и я тоже немножко потом… Помогу тебе. А если моя дочка, моя дочка… Тогда я тебе…
Он не договорил, замахал руками и выбежал из палаты.
— Не ваша? — с любопытством окликнул его милиционер, докуривавший на крыльце папиросу, — а?
Иван Архипович взглянул на него растерянно и тот, понявши, сочувственно кивнул головой и пошел рядом с ним:
— Подождите, может быть, еще будет заявка какая. Найдутся следы. Дайте на всякий случай в газетку объявление — тоже помогает! Я так считаю, что девочка ваша жива и здорова: если бы что случилось — было бы уж известно… А раз известия нет — это уж верьте моему опыту — найдется! Заплуталась, приютил кто-нибудь, задержал… Вот вечером будет дома ваша девочка… Напрасное беспокойство!
Солнце, уличный шум и заботливые слова спутника согрели сердце отца, оживили его мысли. Из них плелась тонкая паутина веселых надежд. Иван Архипович благодарно пожал руку милиционера, точно, цепляясь за нее, он мог вынырнуть из моря несчастий, готовых захлестнуть и его.
Наталье Егоровне не нужно было спрашивать: одного взгляда на мужа достаточно было, чтобы она с новым отчаянием опустила голову.
Иван Архипович рассказал о девочке. Она чуть слышно спросила:
— Но куда же она пойдет из больницы? Двенадцать лет, как Але…
Она едва выговорила имя. Нужно было сейчас что-то делать, куда-то идти, спрашивать, искать, а у нее не поднимались руки и казалось невозможным стоять на ногах, бессильных и мягких, как у набитой ватой куклы.
— Где же Аля? — простонала она.
Как от налетевшего вихря, паутина последней надежды, сплетенной из слышанного за день, разлетелась на клочья. Иван Архипович порывисто встал.
— Надо идти! Надо же идти, узнавать, спрашивать!
