Но вот Гайойя поднялась из-за столика, кивнула в сторону нарядов. Филлипс, так и стоявший на пороге незамеченным, рассматривал ее с восхищением: попка маленькая, кругленькая, изящная осанка. Все то же девчоночье тело. Она такая же, как и в день их знакомства, а это было очень давно, даже не вспомнить когда — здесь очень непросто следить за временем, однако он был уверен, что они вместе уже несколько лет. Вся эта седина, все эти морщины и складки, которые она только что выискивала с таким отчаянным тщанием, всего лишь плод ее воображения, не более чем рудимент мнительности. Выходит, даже в этом невообразимо далеком будущем мнительность еще не изжита. Ему казалось странным, что Гайойя так увлеклась боязнью постареть. Мнительность? А может, эти вечные люди испытывают некое извращенное удовольствие, раздразнивая себя вероятностью того, что могут постареть? Или же это личный страх Гайойи, еще один симптом хандры, напавшей на нее в Александрии?
Чарльз побоялся, что Гайойя подумает, будто он подглядывал, тогда как он просто хотел с ней повидаться, поэтому он тихонько ускользнул к себе принаряжаться к пиру.
Она явилась в его покои часом позже, закутанная от подбородка до лодыжек в парчу ярких расцветок с позолотой; лицо накрашено, волосы туго стянуты кверху и скреплены гребнями из слоновой кости — ни дать ни взять придворная дама. Над Чарльзом слуги также потрудились: расшитая золотыми драконами накидка с черным отливом поверх широкой, сверкающей белым шелком мантии длиною до пола, ожерелье и кулон из красного коралла, пятиугольная шляпа из серого фетра, торчавшая на голове, как зиккурат. Гайойя, усмехаясь, прикоснулась кончиками пальцев к его щеке.
— Роскошно выглядишь! Как важный мандарин!
— А ты вылитая императрица из какой-нибудь далекой страны. Из Персии там, Индии… Прибыла с официальным визитом ко двору Сына Небес.
Он, схватив ее за запястья, привлек к себе, насколько это позволяли их величественные наряды. Удивительное дело: слой белой пудры, покрывавший ее лицо, вместо того чтобы скрадывать рельефность кожи, наоборот, излишне преувеличивал, выделял, подробно подчеркивал то, на что раньше Чарльз не обращал внимания. Он заметил лучики-морщинки, веером расходившиеся из уголков ее глаз, и след от складки на левой щеке, чуть пониже рта, и вроде как намек на горизонтальные бороздки, словно она только что хмурила свой безупречный лоб. Так, значит, вовсе не мнительность виной тому, что она столь внимательно изучала себя в зеркале. Годы и впрямь не проходят для нее бесследно, а он-то уж совсем поверил, что эти люди не стареют. Но уже в следующий миг он засомневался. Гайойя плавно увернулась от него, отступив на шаг в сторону, — должно бьггь ее обеспокоило то, как он на нее пялился, — и морщины, которые, как ему казалось, он явственно видел, исчезли. Он снова присмотрелся: гладкая девичья кожа. Обман зрения? Плод воспаленного воображения? Чарльз не знал, что и предположить.
— Пойдем, — сказала она — Нельзя заставлять императора ждать.
Пять усатых воинов в доспехах и семь музыкантов, игравших на флейтах и цимбалах, сопроводили их в зал. Там уже толпились придворные всех мастей: принцы и советники, знатные вельможи, монахи в желтых одеждах и целый рой императорских наложниц. На почетном месте, по правую руку от царских кресел, золоченым эшафотом возвышавшихся над всеми прочими, разместилась небольшая группа облаченных в иноземные костюмы людей с постными лицами — послы Рима и Византии, Аравии и Сирии, Кореи, Японии, Тибета, Туркестана… В расписных медных кадильницах курился фимиам. Перебирая струны небольшой арфы, загундосил что-то свое бард. И тут вошли император с императрицей — крохотные старички, словно слепленные из воска; они шествовали бесконечно долго, семеня подобно детишкам. Когда стали подниматься на престол, заиграли трубы. Усевшись, маленький император (казавшийся снизу всего лишь куклой — старой, выцветшей, ссохшейся, — но так или иначе воспринимавшийся как человек, наделенный безграничной властью) вытянул вперед руки — и тут же ухнули громадные гонги.
