– Призадуматься хочу прежде, – молвил Петрович. – А ты скачи…
И поскакал тот, вот он уже и неблизко, вот он уже и далекий-далекий, и можно махать ему, а в другой держать весло алюминиевое, чтоб сплавляться по рекам, какие возьмутся.
«Прощай, прав-человек, прощай! Поехал ты в Грецию, на Кипр ты помчался в шоп-тур или в Турцию поскакал за наркотиком… прощай, прав-человек! Помни навек нас!»
А художник, вместо того чтобы слышать миг высокий, свалился плотоядно под стул – да и то сказать, был он длинноволос, значит рэпом попорчен, а может «макарова» держал в кармане, – кто их нынче разберет? Услышав про Турцию, вытащил из-за пазухи унитаз «Понтиак» и говорит весело Петровичу:
– Мужик, нету больше соцсоревнования! А есть у меня санузел оптовый, есть анаша и МИГ-28, выбирай на вкус!
Задумался Петрович, почесал затылок, пробормотал:
– Ух, как много мыслей сразу появилось… Так и быть – тотчас сел в МИГ-28, чтобы лететь.
Как ни укорял его художник, а был Петрович русским современным человеком, и конверсию знал, и Сталина ненавидел, а значит любил летать вертолетом Аэрофлота. Махнул веслом из круглого окошка:
– Хочу на улицу Байкальскую, к биксе… Живет она у меня в Красном уголке, что рядом с бизнес-центром, что на Холдинг-аллее да на улице-стрит!
– Сексапильная? – залюбопытствовал художник, молод был и молодецким местом горяч.
– Имеется, – с солидностью ответил Петрович. – Хоть левый глаз фанерой заколочен. Но душа у ее большая, прям как у меня самого…
– Секс пощады не знает! – замахал с земли длинноволосый. – Ни к мертвым, ни к живым!
«И верно, – задумался Петрович. – Три войны прополз, две инфляции приблизил, три инфаркта, а вот точно заметил: не знает секс пощады…»
Все б хорошо, только на улице проходу не дают, спрашивают для чего-то, может для переписи:
– Кто есть птица певчая?
Никто ничего не ответил, а все побежали мимо. Лишь Петрович был непоколебим и был ясен:
– Я и есть птица певчая, хоть порой это и лирично выглядит…
Повесил шляпу на весло, поправил галстук и еще раз подтвердил:
– Я есть птица певчая, и птицей иною я быть не хочу!
– А почему так? – спросили голосом скрипучим, вонючим, пахнули почкой гнилой, подлостью многолетней и завистью.
– Отвечу просто: это есть прекрасно. – И Петрович с понятным волнением всплакнул, вытащив белый платочек. – А что прекрасно, то не горит!
Открыли здесь дверцу и посадили к просу и овсу с семечками. Вокруг блюдечка с водой ходила желтая Кеня, косточкой поскрыпывая, молоточком постукивая по гвоздочку ржавому – фанерка от левого глаза уж совсем отваливалась. А то к ведерку подходила и долго над ним харкалась, усыпая стенки мокротой, словцом крепким при том пропуская, что на букву х… начиналось, а на букву п… кончалось. Тут же клюнула она Петровича в темячко, упал Петрович, прикровавлен сделался.
– Сексапильная! – с восторгом проговорил художник далеко. – С изюмом, понимаешь, эротическим…
Весло грохнулось рядом с Петровичем.
Вскочила Кеня на грудь ему, высунула шершавый язык для поцелуев для жарких.
– Тянись ко мне целоватеньки, а то к просу не пущу…
Спихнув ее, грузную, с себя, Петрович крикнул:
– Нет уж! Ну, как у зеркальца лучше покручусь, в погремушку погремлю да сухариком побалуюсь…
И крутиться стал, весло и шляпу к себе примеривает, и к погремушке вот побежал по жердочке обкаканной, да споткнулся проворно об испражнение, свалился и снова весло грохнулось рядом и зазвенело.
– Оглушил! – заохала Кеня. – Оглушил, старый черт!
Но про любовь подумала, про беспощадность всякую подумала, хитринкой решила взять, добротой ложной:
– Значит, гордый ты, словно мальчонка-нарцисс: сначала себя выпятить хочешь, а уж только потом к моей красе приглядеться… Согласна, балуйся у зеркальца сколько влезет, а я рядом прикорну, в эротике я порой терпеливая, могу долго ждатеньки…
– Ну и побегу, раз позволено…
Снова побежал Петрович к погремушечке да к другому сине зеркальцу, у стекольца круглого крутится, шляпу поправляет, весло к плечу примеривает, говорит:
– Смотри, дуреха, до чего хорош! Весло люминивое, шляпа габардиновая, грудка белая и слово такое знаю, которое тебе не снилось…
