– В самом деле? – переспросила Синтия.
– Честное слово! – ответил он.
Внезапно ее лицо просветлело. Недоуменное выражение исчезло, как будто девушка что-то поняла. Но что именно, Робин мог объяснить с тем же успехом, с каким кошка может определять время по часам.
– Ну, конечно! – насмешливо воскликнула Синтия. – Такой нарядный и элегантный джентльмен может быть только Робином Обри! Добрый день, честный Робин! Когда вернется прошлогодний снег, вы и впрямь можете им оказаться!
Глаза девушки задержались на маленькой бриллиантовой серьге, сверкавшей в мочке его левого уха. Подобное украшение она могла увидеть у любого молодого щеголя, но в ухе Робина оно почему-то привело ее в восторг. Синтия захлопала в ладоши и разразилась веселым смехом, призывая взглядом собеседника присоединиться к нему.
– Значит, вы – мистер Робин Обри! – воскликнула она, снова присев в глубоком реверансе. – Ну, разумеется! Узнаю вас по бриллиантовой серьге и золотому футлярчику с ароматическим шариком! – Девушка бросила взгляд на его модные узконосые туфли из коричнево-красного бархата в тон камзолу. – Конечно, этот скряга и должен носить такую изящную обувь!
– Скряга! – воскликнул Робин, прервав ее смех голосом таким громким, словно рев раненого зверя. Девушка, посмотрев на него, сразу же прекратила смеяться и прижала руку к сердцу, как будто бледность щек и обида в глазах юноши остановили его биение.
– Скряга! – повторил Робин более тихо. Значит, вот что говорили о нем соседи. И причины для подобной характеристики были очевидны. Причем он не мог оспаривать ее, не отказавшись от мечты, которую в каждом сне видел воплотившейся в реальность.
– Скряга!
Слово было невыразимо обидным. Робину никогда не приходило в голову, что оно давало убедительное объяснение его таинственной жизни и закрытым ставням в Эбботс-Гэп. Конечно, первым его использовал какой-то недруг, нарисовавший отвратительный образ молодого скопидома, пожирающего глазами мешки с деньгами в углу своего затертого жилища. Наверное, Робин не был бы так сильно огорчен, если бы таким образом его охарактеризовал кто-нибудь еще, даже другая девушка. Но это сделала Синтия Норрис, живущая в Уинтерборн-Хайд. Если его имя произносилось в ее присутствии, она думала: «А, этот скряга – Робин Обри!» Какой ужас! Эти слова сверкали перед его глазами, словно знамя позора!
– Что я могу вам ответить? – пролепетал он.
Но Синтия не осознала правду.
– Мы оба виноваты, – мягко произнесла она. – Вы начали шутить на эту тему, а я последовала за вами, но пересолила. Простите меня! Наверное, Робин Обри – ваш родственник?
– Это я сам, – мрачно заявил Робин.
– О! – прошептала девушка. Краска отхлынула с ее щек. Чтобы спрятать это, она закрыла лицо руками. – Какой стыд! Ни за что на свете я не согласилась бы так вас обидеть!
Ее слова тронули Робина. Он шагнул к ней.
– Вам незачем расстраиваться – если кто-то и виноват, то только я. – Юноша испытывал сильное искушение рассказать Синтии обо всех своих мечтах и целях, рабом которых он оставался с детства. Его душа оказалась более неуязвимой для обвинений сэра Френсиса Уолсингема, чем для раскаяния в голосе девушки.
– Я вас не знала – иначе я никогда не стала бы поддерживать такие глупые сплетни. Уверена, что у вас есть основания для вашего поведения, – сказала она. – И если ваш дом заперт и темен, то для этого существует веская причина. О, я не спрашиваю о ней. – Однако взгляд Синтии противоречил словам. В нем светилась мягкая доверчивость и явственный призыв поделиться секретом. – Но если бы вы мне рассказали, то вам было бы приятно сознавать, что у вас есть один друг, который в вас уверен, что бы ни говорили остальные.
Более сильного искушения Робин не испытывал никогда в жизни. Взяв юношу за руку, Синтия усадила его рядом с собой на длинную скамью у клавесина. Он почувствовал, как ее атласная юбка коснулась его ноги. Но Робин слишком ревниво охранял свою тайну много лет, чтобы открыть ее даже ей. Он собрался с силами.
– Это чересчур серьезная история для летнего дня, – ответил Робин, пытаясь говорить беспечно. Но он не осмеливался взглянуть на девушку, боясь увидеть, как призыв в ее взгляде переходит в сомнение, а сомнение – в прежнее недоверие. Однако, если бы юноша это сделал, то увидел бы в глазах Синтии лишь разочарование.
