— Что ж, давайте насладимся тем обедом, что у нас есть, и обсудим наши планы. Как сказал Амальрик, Господь наш всегда узнает своих, ну а искоренять чуждое — наша с вами задача, тевтонцы! И мы будем бить язычников до последнего! — послышались согласные возгласы рыцарей, лишь у немногих сопровождавшиеся невольными спрятанными в бороде ухмылками.
Тренированное, дисциплинированное войско, пришедшее завоевывать Русь, несло на своих знаменах кресты, их благословила католическая церковь — но далеко не каждый рыцарь действительно пришел сюда с мыслью о боге. Многих тяготили прошлые прегрешения, от которых после похода избавит обещанное отпущение, кто-то же пришел за новыми землями и богатствами. Я чувствовала, какими закрытыми были эти люди — никто здесь не рассказывал своей истории, да и других особенно не расспрашивал. И все же они кое-что знали друг о друге — и сейчас, стоя вокруг большого общего стола, каждый искал на лице соседа удовольствие или скрытое возмущение — в зависимости от того, пришлось ли ему по вкусу то, как Фридрих назвал всех тевтонцами. Он словно забыл, что вовсе не все воины здесь принадлежат к германским племенам, и объединил всех одним прозванием. Но если кто из рыцарей и затаил на Фридриха за это обиду, вслух ничего не было сказано. Обед продолжался.
Чем дольше я смотрела на них, тем больше понимала, что если даже сама церковь не всегда была достойна своей религии, то уж то, что делается от имени Божьего в миру, есть лишь личное деяние каждого причастного. И оно целиком зависит от его собственных представлений о вере и чести, сострадании и справедливости. Фридрих считал справедливым пытать и убивать людей лишь потому, что они не оставляли своей веры — и не разделяли его собственных взглядов. А Вильгельм, его соратник и помощник, не оценивал людей по их вере — он просто смотрел на них уже как на свою собственность, пока не усмиренную и непокорную. Многие же вовсе не считали здешних жителей за людей, да и то, какие приказы они выполняли, не было им интересно. Брюхо цело да набито поплотнее, а постель согрета какой-никакой красоткой — вот и все, что нужно.
Закончив трапезу и беседу с рыцарями, Фридрих направился в свои покои. Снова я следовала незримым призраком за ним по длинным узким полутемным коридорам — как игрушка на колесиках, которую ребенок тянет за собой на веревочке. Сатх, по крайней мере, предавала лишь себя и меня — эти же люди несли разрушение и смерть, сами чернили образ своего Бога. Мне захотелось закричать, остановить их, сжечь дотла их крепость, сделать хоть что-то — но я оставалась немым наблюдателем. Зачем, зачем я здесь оказалась?
Фридрих, уже без кольчуги и плотного чехла, в одной рубахе, толкнул дверь в конце коридора, и я увидела улыбающееся ему женское лицо — оно сияло радостью видеть любимого. Фридрих зашел, небрежно откинув плотную штору, наполовину скрывавшую дверной проем, и, уселся в низкое деревянное кресло, вытянув ноги.
— Свет мой, я рада….
Супруг прервал ее. Он произнес, растягивая слова:
— Элла, ты изумляешь меня. Впрочем, чему я удивляюсь — видно, женщине, такой, как ты, просто не дано понять моего положения и ситуации. Проклятые язычники давят нас со всех сторон, не иначе, пользуясь силами своих идолов… Чему здесь можно радоваться.
— Фридрих, милый, прости меня за рассеянность, но я так рада, что в свободную минуту ты пришел ко мне. Но подожди, как же ты говоришь о язычниках, ведь Русь, я слышала, приняла крещение больше двух веков назад!
— Ох, женщина, не суди того, чего понять не в силах! Поганое язычество никогда не уйдет из этой страны, — Фридрих презрительно скривился, — каменные идолы разрушены, но целы они в их прогнивших душах. Однако мой долг — показать им истинного Бога, даже если для этого мне придется всех здесь отправить к праотцам! Может быть, это и есть единственное решение, ибо Господь наш не отправит в геенну невиновных, уже повернувшихся к истинной вере, но иноверцы, слепо поклоняющиеся камням и ветру, познают на себе Божий гнев!
Глаза Фридриха сверкнули, но в тот же миг голова устало опустилась на руку.
