Всегда находилось немало любителей порицать монашество: мир не смотрит на свои слабости, но зорко взирает на монашеские и малые недостатки.
Четырнадцатилетний Пушкин написал поэму «Монах», где изложил легендарный полет в Иерусалим верхом на бесе, описанный в житии святителя Иоанна Новгородского под 7 сентября. В «Борисе Годунове» с живым народным остроумием выведены веселые бродячие чернецы Мисаил и Варлаам: «Как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: всё нам равно, было бы вино, да вот и оно!» Но в той же пьесе начертан другой образ:
Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе Всевышний…
…Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь Господь меня привел
{19}.
Лермонтова мы уже цитировали – прекрасные слова из поэмы «Мцыри»; заучивают ли и сейчас в школе монолог этого послушника, воспитанного в монастыре: «О, я как брат обняться с бурей был бы рад!» и т. д.? Во цвете лет он собрался принять постриг, накануне бежал, изведал массу приключений и был найден через три дня уже при смерти. Исповедуясь, он жалуется на житье в мире «душных келий и молитв», кажущееся всякому далекому от монашества одним лишь тягостным лишением воли, как поется в известном претоскливом канте с финальной фразой: «За ворота отлучаться настоятель не велит».
Алексей Константинович Толстой пленился легендарным жизнеописанием дивного святого, Иоанна Дамаскина:
Тебя, безбурное жилище,
Тебя, познания купель,
Житейских помыслов кладбище
И новой жизни колыбель,
Тебя приветствую, пустыня,
К тебе стремился я всегда!
Будь мне прибежищем отныне,
Приютом песен и труда!
{20}Н. С. Лесков, считая всякую форму стеснением для духа, не любил монашества, поэтому с непревзойденным блеском написанные им сочные портреты архиереев и других представителей иноческого племени изображают чудаковатых вольнодумцев, маргиналов, как теперь говорят. Но недаром же могучая во всех смыслах фигура его любимого создания, очарованного странника, предстает читателю в подряснике, скуфье и монашеском поясе; «какой у меня самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не усовершаюсь»… Самое же монашеское рассуждение: «И даны были мне слезы, дивно обильные!.. всё я о родине плакал»… Он страдает тем же недугом, что и сам писатель, да и теперь многие православные: земное отечество затмевает ему отечество небесное: «Мне за народ очень помереть хочется…»{21}. При всём том Лесков намеревался написать «образцовое житие русского святого» (Нила Сорского), «которому нет подобного нигде, по здравости и реальности его христианских воззрений»{22}.
Кто бы мог подумать: сам Герцен, некстати разбуженный декабристами, вспоминал «блестящую эпоху монастырей» и воспевал «людей с пламенной фантазией (!) и огненным сердцем, которые проводили всю жизнь гимнами Богу (!), которых обнаженные ноги сжигались знойными песками Палестины и примерзали к льдам Скандинавии», хотя феномен монашества привлекал его, в круге собственных теорий, только как жизнь «для идеи и общественности»{23}.
Ведал кое-что по нашей теме и Чехов, упоминавший «предлинновенные душеспасительные разговоры, которые так любят праздные и скучающие монахи». В рассказе «Святою ночью» помещено вполне грамотное руководство к составлению акафистов, принадлежащее любителю этого занятия, иеродиакону, умершему на Пасху. Рассказ «Убийство» – о неразумном подвижнике, с детства приверженном к леригии, – хоть в «Добротолюбие» помещай: «Весь пост не разрешал себе масла отнюдь, а в среду и пятницу вовсе ничего не вкушал… вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну и вериги тоже»… А в «Барыне» задета животрепещущая ныне тема скользких взаимоотношений со спонсорами, которых тогда именовали менее неприязненно – благодетелями.
И у Бунина есть любопытный персонаж в рассказе «Чистый понедельник»: она, красавица восточного типа, завораживает кавалера роскошными туалетами и эксцентричными выходками в декадентском стиле
